«Прошу учесть! Прошу учесть!» — пели они. Батман-поворот. Батман-поворот. Гель ярусами, трико, крутые бедра. Это неспроста, подумал я. А потом меня отпустило. Пояса с подвязками попадали с деревьев. Садилось солнце.
Я не из тех, кто ненавидит сумерки.
И я отправился за Рени.
Я привез ее к коровнику, чтобы посмотреть на телят-близнецов, родившихся на прошлой неделе. Олд Голд назвал их Ромулом и Романусом. Они стояли под луной в стойле, темные, игривые — большие милые детеныши. Обнюхивали наши колени через загородку. Рени протянула руку, и один с мягким чавканьем обхватил ее губами до запястья.
— Боже мой, — сказала она.
— Прости, — сказал я. — За то, что наговорил тебе прошлой ночью.
— Тебе тоже нужно попробовать, — сказала Рении.
— Я должен тебе кое-что сказать, — сказал я.
— Тебе правда нужно это попробовать.
Я протянул сжатый кулак второму теленку. Из своего рта он сотворил для меня теплое шершавое лоно.
— Господи Иисусе, — сказал я. — Это и правда невероятно.
— Вот видишь. Неудивительно, что в Японии коровы священны.
— По-моему, не в Японии, — сказал я.
— Я тебя ненавижу, — сказала Рени. — Давай займемся еблей ненависти.
— Тогда вон там, — ответил я, — за стогом.
— Это называется стог? — спросила Рени.
— Конечно, — ответил я.
— Сто Г — как будто с нами сто Генрихов, — сказала Рени.
— Не стоит об этом, — ответил я.
Никаких речей на десерт в тот вечер не было. Мы убрали тарелки и вышли из столовой. Переносные лампы освещали газон рядом со столовой, как во время ночного матча. Дул ветер, и корпусы ламп дребезжали. Где-то позади заработал двигатель. Нас разлучили стоп-сигналы.
Нэпертон вылез из микроавтобуса, со щелчком поднял заднюю дверь и выволок изнутри какой-то нелепый тюк. Казалось, тюк шевелится, а когда он упал на газон, мы поняли, что это. Это был человек. У него на глазах была повязка, а на запястьях пластиковые наручники. На бритой голове запеклась кровь. Нэпертон снял повязку. Человек какое-то время просто лежал и моргал. Может, из-за ламп в глазах его светилась дикость, но он и без света выглядел слегка тронутым — явно из тех, кто в детстве ощипывают бабочкам крылья или скотчем присобачивают к хомячкам патриотические боеприпасы — и все лишь затем, чтобы пробиться наверх в живой иерархии великого карнавала насилия.
Но кто я такой, чтобы говорить об этом, я, вдохновитель Мотылькоста?
У человека имелись татуировки. Стальной якорь на груди, переходящий в пухлое черное сердце. На макушке была вытатуирована мишень с буквами К.Б. На плече — логотип, показавшийся мне знакомым. Когда я прочел надпись под ним, меня чуть не стошнило: «Крутые Пряники — Жри или умри».