Я не откладывал ничего на потом, я просто делал все это, просто и тупо делал. Вечный дождь разрушения. Вечная тьма. Ты видишь слишком много и не можешь увидеть ничего. Уступаешь свою прекрасную жену своему кузену — или солнцу. Плодишь хулиганов. А может, ты старик в больнице, который благодарит Лосей, черных детишек, жмет на кнопку, все жмет и жмет, а девушка никак не приходит.
Вот и все, хорошие мои.
Пилятство.
— Ты не передумал уходить? — спросил Генрих.
— Нет, — ответил я.
— Он говорит, нет, — сказал Генрих.
Я услышал за спиной какой-то шум. Кто-то оттеснял меня в грязь. Кто-то совал мою голову в рукав.
— Подожди, — услышал я голос Генриха.
Резинки цеплялись за шею, за уши.
— Что вы делаете?
— Нотти, смотри как забавно он выглядит с бородой.
Нэпертон стоял рядом со мной, пока я раздевался.
— Хорошо бы у нас была спецовка, — сказал он. — Раньше у нас была спецовка. Понятия не имею, куда она подевалась. Ты видишь что-нибудь через капюшон? Скажи правду.
— Нет, — ответил я.
Что-то резко ударило меня под коленку.
— Не могу винить тебя за честность.
Я повалился на тростник.
Ты когда-нибудь видел эти фотографии Чета Гевары, когда его изрешетили пулями в фарш?
— Че, — сказал я.
— Что?
— Че Гевара.
— Я не о нем говорю.
— Это часть процесса воспитания?
— Это пустая болтовня, — сказал Нэпертон. — Вставай.
Он завел мои руки за столб, поддернул запястья. Я услышал шуршание тростника — новая пара сапог.
— Дальше я сам, Нотти, — сказал Генрих. — Лучше езжай, пока пробок нет.
— Ага.
Я висел, сосал капюшон, слушал, как Генрих слоняется по хижине. Он двигался спокойно и методично, как сосед за стенкой воскресным вечером. Жестяные кастрюли, слабый стук причудливых крюков. Я слышал, как Генрих ворошит угли, раскладывает что-то по земле — может, брезент, — сверху бросает что-то, судя по звуку — сумку с какими-то железками.
— Во времена бубонной чумы такие штуки очень любили, — сказал Генрих. — «Потрошитель груди». Название говорит само за себя, я так думаю. Или «Уздечка». Что-то вроде скобы для проколотого языка — усмирять сварливых кумушек. «Груша». Входит в задницу гладко, поднимается наверх и открывается в простате. Жалко, что у нас нет «Иудиной Колыбели», но ее хрен установишь.
— Что ты собираешься со мной делать? — спросил я.
— Иудина Колыбель. Похоже на название рок-группы.
— Не надо, — сказал я. — Пожалуйста.
— Что не надо?
— Пожалуйста, — повторил я.
В хижине стало жарко, как в топке.
— «Фаланга», — сказал Генрих. — Мне нравится это слово. Фаланга. Это когда бьют по пяткам. «Субмарино» — это пытка водой, тебя практически топят. В Уругвае такое очень любят, я там был. Один парень в Гарварде или где-то там еще проводил исследование: брал обычных людей, домохозяек, студентов и велел им шокировать кого-нибудь в соседней комнате. У него были актеры, которые притворялись, что умирают. И большинство набирало обороты. С криками, с мольбами. Что ты об этом думаешь?