— А вы не боитесь? — вырвалось у Рипеллино.
Пастернак махнул рукой.
— Бояться надоело, амнезия наступила. Знаете, Анджело, загнанный в угол утрачивает страх. Так что предоставляю вам полную свободу выбора и целиком полагаюсь на ваш вкус. — Помолчав с минуту, добавил: — Вот за Олю, признаться, побаиваюсь. Но думаю, и ее не тронут. Им же самим невыгодно.
В коридоре Анджело сунул папку в свой портфель, а потом вместе с Пастернаком вернулся в гостиную.
На обратном пути в Москву — теперь нас вместе с шофером было всего трое — Рипеллино не переставал восхищаться Пастернаком:
— Какой человек, сколько в нем мужества и благородства! А стихотворения одно лучше другого. По-моему, он достиг той немыслимой простоты, к которой стремился всю жизнь… И знаешь, без Ольги Ивинской ему, похоже, пришлось бы куда труднее и мрачнее.
Рипеллино не ошибся — последние лет десять Ольга Ивинская была для Пастернака верным и надежным помощником во всех его делах, особенно совсем непростых издательских, как в Союзе, так и за рубежом. Борис Леонидович лично следил за тем, чтобы немалая часть гонорара за издание «Доктора Живаго» передавалась надежными гонцами именно Ивинской. Уже после смерти Пастернака, при новой нашей встрече в Москве, Рипеллино рассказал мне, что она получала гонорар прямо из-за рубежа, иной раз в рублях, а иной — в долларах.
Но чтобы за это в тюрьму сажали — уму непостижимо! Такое могло произойти только в уникальной Стране Советов.
Сам же Пастернак в последний год жизни гонениям со стороны власть имущих не подвергался. Во многом благодаря благородству Рипеллино.
В Москве, когда мы вышли из машины и направились к гостинице «Националь», я на прощание спросил Анджело:
— Так будешь печатать эти его стихи?
— Посмотрю. Очень бы не хотелось ставить Бориса Леонидовича под новый удар.
— Кого, властей?
— Почему же одних властей? В не меньшей мере его братьев-поэтов. Ведь как то ни грустно, но порой и талант враждебен гению. Иначе как понять, что такие сильные поэты, как Леонид Мартынов, Вера Инбер, Михаил Луконин, тоже ратовали за его исключение?
— Ради спокойной жизни и благополучия своего. Элементарно хотели перестраховаться, — предположил я.
— Конечно, не без этого, — согласился Рипеллино. — Однако поверь мне — зависть не менее мощное чувство, чем любовь и ненависть.
На том мы и расстались.
Вернувшись в Италию, Рипеллино написал несколько очерков о Москве и Ленинграде, в которых рядом с восторженными отзывами о поэзии Пастернака и Заболоцкого назвал социалистический реализм «серостью на марше». Что весьма не понравилось тогдашним литературным чинушам. Неизданные же стихи Пастернака он так и не опубликовал. А ведь пресс-атташе одного американского издательства предлагал ему за них 30 тысяч долларов — сумму по тем временам огромную.