– Ступай! – зло бросил он. – Дерзкая ты, ой, дерзкая!
И вновь я смолчал, теряясь в догадках, какие у них отношения, но улыбку мою и взгляд Марфуша уловила. И, уловив, качнув платьем, пошла восвояси – исполнять ценные указания!
– А теперь трапезничать, Петр Ильич, трапезничать! – пропел камердинер Зыркин. – Потчевать вас буду!
И не ужин, и не обед, а ночная трапеза выходила на славу! Я проголодался и ел с удовольствием. Через полчаса, уже согревшись настойкой и утолив голод, я промокнул губы салфеткой и взглянул на управляющего.
Он глаз не сводил с меня во время трапезы! И отводил взгляд лишь тогда, когда сам себя ловил за этой слежкой. Хитрый он был, этот Зыркин!
– Пантелей Ионович, теперь скажите, как часто в последнее время виделся ваш хозяин с Кабаниным?
– Редко! – поспешно ответит тот, тоном давая понять, что ему, как хорошему слуге, известно многое. – Очень редко! Не любили они друг друга, что тут греха таить! Ну так об этом многие знали! Давно у них не заладилось, вот и общение нечастым было!
– Что же они не поделили?
– Павел Павлович человеком был благородным, дворянин из потомственных, на купцов смотрел свысока; а Кабанин – человек дела, а люди дела, как известно, на других людей, что живут за счет поместий, тоже смотрят с этаким презрением. Мол, какая вам цена без ваших угодий и титула? Одним словом, разные они были люди…
– Но что-то их связывало?
– Было что-то, – уклончиво кивнул дворецкий. – Но они это между собой держали: не выставляли напоказ.
Я понял, что дворецкий Сивцова, как он ни важничал, а знал об отношениях хозяина и Кабанина крайне мало. Если вообще чего-то знал. Но при этом, и точно, что-то скрывал. И вот это мне и надо было узнать! Но уже давно наступила ночь, и стоило отложить дознание на завтра. Я зевнул, и, едва уловив мою усталость, Пантелей Ионович живо встрепенулся:
– А может, почивать, Петр Ильич? Утро вечера мудренее. Уж и постель-то постелена. А завтра-таки и начнем думать. Тем более, как я понимаю, есть о чем поговорить? Что скажете?
– Скажу, что вы правы, – ответил я, еще раз коснувшись салфеткой губ и оставляя ее скомканной на столе. Разомлевший от доброй еды, встал. – Почивать, любезный Пантелей Ионович, почивать. Ведите меня!
Дворецкий сам освещал мне путь, чинно выставив вперед руку с подсвечником. «Сюда, Петр Ильич, сюда, – приговаривал он. – Флигельки замерзли совсем! – разочарованно сказал он. – А в комнате, что ваша, может, и не так просторно, но там у нас печная труба проходит, да широкая, в полстены, тепло будет! И наливочки вам поставим графинчик, а вдруг не стерпится? Я уже распорядился, – заверил он. – Да и пирогов положили – с яблоками и с вишней засахаренной!» «Уж больно лилейно он щебечет! – думал я. – К чему бы это?» Мы проходили по коридору, когда я услышал звонкий женский голос. Звучал он приглушенно, но как звучал! Далеким колокольчиком! «В лу-унном сия-янье, – пела женщина, – сне-ег серебри-ится!..» Я даже замедлил шаг. «Марфуша!» – тотчас догадался я, но постарался скрыть свой интерес от провожатого. А вот он заговорил еще громче, да нарочито: «Спать будете в этой комнатке да после нынешнего ужина – аж до полудня, а то и до обеда! Слово даю! О зиме забудете-с!» Камердинер скоро говорил еще что-то, но я только, раздражаясь, хмурился. Голос! Женский голос! «Вдо-оль по доро-оге тро-оечка мчится!..» Он точно выводил пронзительно-нежную трель! Да-да, Марфуша! А ее припев, это чудесное «динь-динь-динь» – так и совсем обезоруживало. Никто бы другой в этом доме не сумел петь так проникновенно, легко и светло одновременно. Только женщина, способная мечтать и плакать. Только та, которой дано чувствовать тонко и, конечно, любить! Я шел за дворецким, а все прислушивался к ее голосу, таявшему в коридоре поместья, и когда Пантелей Ионович вновь навязчиво заговорил о какой-то безделице, точно и не было рядом этого звонкого и бесценного чуда, я едва сдержался, чтобы не цыкнуть на него, как недавно он цыкнул на красавицу Марфушу.