У «Митрофания»[125] — настоящее гулянье.
Воскресный день и молодая зеленая травка привлекли в это царство мертвых толпы преимущественно живущего поблизости рабочего люда, и всюду виднеются расположившиеся на могилах семьи и парочки.
Главная аллея этого демократического кладбища усеяна папиросными коробками, бумажками от леденцов и подсолнечной шелухой.
Сворачиваю на боковую дорожку и, рискуя промочить ноги, иду по сочащей какую-то жижу земле. От лежавших здесь некогда мостков остались только торчащие кое-где куски гнилых досок, и, чтобы обойти попадающиеся на пути ямы, наполненные смрадной удручающего вида водой, приходится взбираться на могилы.
Но чем дальше углубляюсь я в этот лес крестов, тем ужаснее вокруг вид разрушения. Провалившиеся в могилы памятники и надгробные часовни с рухнувшими внутрь, почерневшими от времени и дождей крышами, и всюду — гниющая зеленая вода.
Зато как буйно разрослись в этом смрадном болоте почти не пропускающие солнечных лучей деревья, как не гармонируют с их нежной зеленью и щебетаньем птиц эта пронизывающая сырость, эти склоненные под крестами еще свежих могил черные тени.
Тихо, стороною обхожу одну из них, и вдруг… тишину кладбища прорезают несущиеся из-за ближайшей часовни звуки гармоники и мужской голос, задорно выкрикивающий:
Эх и как не веселиться мне-то,
Сто разов волен жениться я-то…
Голос обрывается, слышен женский визг и смех, и снова, еще задорнее:
Эх и как не веселиться мне-то,
Сто разов волен жениться я-то.
Жен не надоть хоронить мне-то,
Все со мной будут жить они-то.
Ветер отбрасывает в сторону слова поющего, и я улавливаю еще только отдельные фразы припева:
Комсомолочка-девица
Ничего-то не стыдится,
Я ж советский женишок…
Подхожу к часовне и только сейчас замечаю, что высокий, деревянный забор, некогда отделявший кладбище от примыкавших к нему огородов знаменитого Горячего поля (свалка нечистот)