«По-видимому, обиделся серьезно», — подумала я, объяснив даже бессвязность его речи этой обиженностью и в свою очередь покоробленная просьбой «не телефонировать».
Но несколько дней спустя Петроград облетела весть, что Гумилев арестован вместе с другими участниками таганцевского заговора, а еще через некоторое время, что он так же, как и они, расстрелян.
И тогда только у меня впервые мелькнула мысль, что, может быть, Гумилев, зная мой престиж на фабрике, хотел, чтобы и я приняла участие в «важном деле», то есть в заговоре. Но почему в таком случае в момент нашего последнего разговора это было уже «поздно»?»
Рассказывая об этом в Отделе, я между прочим высказала убеждение, что Гумилев явился жертвой предательства провокатора из окружавшей его среды. Вспомнив при этом также свои подозрения относительно «завгаража» N, я поинтересовалась, почему его последнее время не видно в Отделе.
— Разве вы не знаете еще?.. Ваши догадки, что он не тот, чем казался, оправдались, только, так сказать, в обратную сторону. Он и — мне назвали еще нескольких, бывавших в отделе лиц — расстреляны по тому же делу[69]. Мне стало мучительно стыдно за свою уже непоправимую ошибку, и я подумала, что «судьба», о которой упоминал Гумилев, отнеслась ко мне милостиво и на этот раз, ибо, позвони я ему своевременно, все могло бы закончиться иначе и для меня.
С 1922 года я впервые начала устраивать вечера не только в Экспедиции, но и на других фабриках и заводах, одновременно продолжая читать литературные лекции в красноармейских клубах.
Зная уже по опыту, что одной литературой пролетарскую публику не привлечь, я стала включать в программу танцы и пение, приглашая выступать знакомых балетных и оперных знаменитостей и… появляясь на эстрадах сама уже не только с чтением своих стихов, но и в качестве исполнительницы характерных и легких, классических танцев.
Как я уже говорила, большинство известнейших артистов охотно принимало предложение выступать даже за три фунта черного хлеба.
Но особенно радовала возможность его получения все больше и больше голодавших писателей. Даже сравнительно обеспеченные продуктами Гнедич и Карпов, невзирая на свой преклонный возраст, охотно принимали ангажементы за такое вознаграждение.
Памятно мне одно из наших выступлений (в 1925) на коммунальной мельнице в Петрограде, где помимо поэтов я пригласила участвовать и мою учительницу-балерину Н.
Был двадцатишестиградусный мороз. В неприспособленном для подобных вечеров помещении не было уборных для артистов, и нам пришлось переодеваться в трико и газ на каком-то чердаке при нескольких градусах ниже нуля.