.
Потрясающее впечатление произвела на меня эта биржа, где в 1926 году мне пришлось свидетельствовать свои документы.
Сотни стоящих и сидящих на полу людей, среди которых интеллигенты всевозможных профессий (известный инженер, строитель Троицкого моста[77], получал в виде исключения восемь рублей) с лицами, безмолвно говорящими о голоде и отчаянии, в одежде, кричащей о безысходной нужде.
Глядя на них, становились понятными все прогрессирующие в СССР самоубийства, помещать сведения о которых в советской прессе строго запрещено[78]. Среди бросающихся в Неву, выбрасывающихся из окон шестых этажей или другими способами добровольно покидающих сотворенный коммунистами рай есть люди всех возрастов — старики и старухи, семидесяти и восьмидесяти лет, дети девяти-двенадцати, но больше всего людей среднего возраста.
И не только голод и другие материальные лишения приводят их к такому концу.
Мне рассказывал врач, заведовавший психиатрическим отделением Николаевского военного госпиталя[79], что нервные заболевания в Петрограде прогрессируют с ужасающей быстротой и борьба с ними становится для науки все более и более непосильной.
«Раньше мы старались найти в душе больного какую-нибудь удобную для воздействия, успокаивающую его точку — любовь к Богу, к близким и т. п., — нынче пользоваться этим уже невозможно, ибо души людей опустошены материализмом, а новые идеалы, говорящие о бесконечной борьбе, призывающие к ненависти и убийствам, действовать благотворно на потрясенные нервы, конечно, не могут. Доказательством может служить то, что наибольший процент наших пациентов падает на людей сравнительно молодых, зачастую обеспеченных материально коммунистов, отбросивших все былые «предрассудки». Очень много среди них евреев, также порвавших с религией и вековыми устоями «еврейского быта».
Необычайно ярко сказалась эта духовная опустошенность в слышанной мною от многих, и в том числе от Сергея Есенина, фраз: «чего-то не хватает».
Незадолго до своего отъезда за границу я встретила его, проходя по Моховой. Познакомились мы давно, когда еще безвестным миру, неуклюжим, деревенским парнем, в шубе с отцовского плеча он приносил мне свои стихи для напечатания во «Всем мире».
Против обыкновения в день встречи он был элегантно одет и совершенно трезв.
— Какая тощища! — сказал он здороваясь.
— Вам-то уж грешно жаловаться на тоску, — возразила я: — Чего вам еще не хватает?
— То-то и беда, что все есть, а чего-то не хватает. Надоело!
— У вас расшатаны нервы, — сказала я, — бросьте пить.
Есенин вместо ответа только свистнул: