После смерти учителя ему пришла в сердце мысль «взять шефство» над малой родиной Зиновьева. В Пахтино он впервые пришёл в середине июня 2006-го. Поездом доехал до Галича, оттуда на автобусе — в Чухлому, а потом — пешком. По грунтовке, по которой мы едем, — до Коровьево, ближайшего к Пахтино жилого села. А дальше искать дорогу пришлось самому, сверяясь по дореволюционной карте и космоснимку, которые предварительно раздобыл у местных краеведов.
Он регулярно бывает в урочище. Живёт здесь по несколько дней — у председателя поссовета Коровьево получил добро ночевать в пустующем доме. Исследует место. Обустраивает его. Определил местоположение зиновьевского дома. Недавно выстроил своими руками небольшую избушку. В эту поездку планирует покрасить полы. Разбил небольшой огородик — несколько рядов картошки. Говорит, что хочет, чтобы в Пахтино вернулась жизнь. И она вернулась! Делами и любовью это странного юноши. Он угловат, ершист, порой задирист. В Зиновьеве он чувствует родственный дух. Он тоже — отщепенец.
Я еду в Пахтино как «биограф Зиновьева». В биографы я попал неожиданно для себя, почти случайно. Иначе говоря — по воле Судьбы. Я дважды видел Зиновьева. Первый раз в 1997-м на презентации романа «Глобальный человейник» в магазине «Библио-Глобус». Он мне тогда не понравился. Выглядел он лет на шестьдесят. Энергичный, напористый, но какой-то раздражённый, неприветливый, хотя на встречу пришли его явные поклонники. Меня поразило тогда, что во время автограф-сессии в очередь к Зиновьеву выстроились люди, державшие в руках целые пачки его книг — до десятка! В основном — хорошо узнаваемые по бумажным переплётам издания «L’Age d’Homme». Ловили каждое его слово, задавали осмысленные, непраздные вопросы. Никаких провокаций или подвохов. Он же всё время как будто сердился. И обижался. «Вот таким был бы Иван Карамазов в старости», — подумал я. Зиновьев тогда, как я теперь знаю, переживал один из самых тревожных периодов своей жизни, связанный с осознанием гибельности происходивших в России социально-политических процессов. «Я в отчаянии, — несколько раз повторил он. — Я не вижу разумного выхода из сложившейся ситуации». Я же в ту пору был ангажирован «перестроечной» риторикой, по молодости лет без особого драматизма воспринимал развал Союза и уж совсем не страдал от краха коммунистической системы, и иначе как парадокс не мог воспринять утверждения Зиновьева, что «советский период русской истории — самый грандиозный в истории XX века, вершинный в истории России», а «Ленин и Сталин — самые выдающиеся политические деятели XX века». Короче, он был мне чужд — идейно и стилистически. Но — вот судьба!