А Лиза ходила гордая. Особенно перед своими одноклассницами. Таскала меня по всем очагам культуры в городе, не выпуская из рук моего локтя. И в кино, и в разные дома культуры на самодеятельные спектакли и концерты. На последние особенно. Там все видели мою Золотую звезду, в отраженных лучах которой она купалась.
Что не любила Лизавета, так это танцы. Один раз сходили. Так она чуть не покусала тех женщин, с которыми я танцевал, кроме нее. А уж шипела ревниво…
Отвальную устроили мне в горпотребсоюзе. В него входила заготконтора, в которой работала мать. Инициатива исходила от нового председателя — Исаака Акмана, недавно присланного из Тюмени. Он, неведомо где, раздобыл шерстяное егерское белье, которое и преподнесли мне официально от потребсоюза как подарок фронтовику. Как и два литра водки, настоянной на кедровых орешках. Это с собой в дорогу. Как и тормозок с продуктами. Как и двадцать пачек хороших папирос.
Вот тут-то я второй раз за месяц оторвался выпить от души.
— Смотрю я на тебя, как лихо ты пьешь, и гадаю: это все евреи на фронте становятся такими пьяницами? — спрашивал меня тоже подвыпивший, но очень в меру, Акман.
— Исаак Сергеевич, — пожимаю я плечами, — кто как… от человека зависит.
— Ну-ну… Я тебе вот что хотел сказать. За мать не беспокойся. В обиду я ее никому не дам. Она и так на доске почёта постоянно висит. А когда снова выборы в горсовет будут, то я ее в депутаты выдвину. Заслужила. Лыхаим, — поднял он рюмку.
— Лыхаим, — поднял я свою.
Акман же устроил меня по блату на грузовой борт, который без пересадок летел до Москвы с аппетитно пахнущим грузом в адрес Центросоюза, который собирался открывать в столице коммерческий магазин с дарами природы со всех концов нашей необъятной страны. У нас этот рейс добирал ''карго до марки'', а так маршрут его был очень заковыристый по северам.
В предрассветных сумерках Лиза повисла на мне, впившись в губы пиявочкой, роняя редкие крупные слёзы из зажмуренных глаз.
— Боюсь тебя больше не увидеть, — пожаловалась.
— Не обещаю себя беречь в бою, милая. — Ответил ей серьёзно. — Ребенка береги. Вырасти человеком. Мне было очень хорошо с тобой.
Мать была довольна, что наше интимное прощание с Лизой около здания аэропорта видело много зевак. В свою очередь, она тайком мне сунула за отворот кожаного пальто лакированную бумажную икону Богородицы, с молитвой, написанной на обратной стороне каллиграфическим почерком черной тушью.
— Спаси и сохрани тебя, сынок, Царица небесная, — и накинула мне на шею черный шарф, который для меня вязала по вечерам.