А в каюте капитана Форбса не отдыхаешь и будто все еще находишься на вахте. Даже если в это время лежишь на капитанском диване. Комлев стал вспоминать разговоры с Форбсом, вернее, то, что он успел от него услышать. Когда-нибудь он возьмет и запишет все это, спасая от забвения услышанное. Ведь Форбс — это ушедшая эпоха. А у Комлева теперь среди африканских знакомых два пишущих человека: Мфумо и Нанди. Соревноваться с ними он едва ли сможет, но научиться выражать себя на бумаге ему не повредит. По крайней мере, в училище его сочинения по литературе были одни из лучших. И еще два раза в газете «Водный транспорт» было опубликовано нечто вроде очерков. Правда, потом он к этому делу почему-то охладел.
Как-то Форбс ему рассказывал об английском окружном начальнике, уже весьма пожилом, с которым он дней пять пил виски и вел разговоры, вернее, больше слушал его, как сам Комлев капитана. Начальник этот по фамилии Хьюз направлялся после отпуска на свою «станцию», если перевести это дословно с английского, и находилась она где-то за озером Кигве.
— Это было лет еще за десять с лишним до независимости Бонгу, — говорил Форбс и поглядывал в окно, так, что Комлев видел его четкий и бурый от не сходящего никогда загара профиль. — Британская империя еще сохраняла видимость своей мощи. Тогда на пароходе почти четверть пассажиров были белые: чиновники, плантаторы, разного рода авантюристы, охотники и миссионеры, конечно. Многие себя называли old colonials (Комлев перевел это для себя, как «белые жители колонии со стажем», короче не получалось). Этот мистер Хьюз был человеком старого закала, а в те годы черных практически не пускали в метрополию, и они в жизни не видели белых бедняков и тем более нищих! Они, возможно, не верили, что такое даже может существовать, хотя демобилизованные черные солдаты, побывавшие в Англии и в оккупированной Германии, кое в чем просветили местных жителей. Но в целом белые для большинства продолжали все еще оставаться расой господ. Хьюз, например, считал, что туземцев нельзя портить европейским образованием, и противился открытию средней школы в своем округе, где обучение велось бы на английском языке. Сам же он разговаривал с жителями только на их родном. Он считал, что вредно и даже опасно менять уклад жизни туземцев. Живя на земле своего племени, все они заняты делом, а их старейшины и вожди следят за соблюдением традиционных норм жизни и обычаев. А попадая в город, туземцы часто превращаются в деклассированных элементов. Живут случайными заработками, привыкают пить крепкие напитки (а дома они пили только туземное пиво), играть в азартные игры и ходить в низкопробные публичные дома. Хьюз даже сомневался в необходимости обращения туземцев в христианство. Конечно, у миссионеров своя политика. За каждого обращенного им, во-первых, сильно зачтется на том свете; во-вторых, на этом они тоже трудятся небескорыстно. В своем округе он их терпел с трудом и был порой с ними резковат. «Вы, святые отцы, — говорил он, — перестаньте морочить голову вашей черной пастве идеей равенства перед Богом. На том свете, может быть, так оно и есть, но здесь, в моем округе, я этого не потерплю. Я даже могу добиться высылки вас из колонии за подрыв власти». Миссионеры на него постоянно жаловались, Хьюзу выговаривали, но губернатор таких служак, видимо, ценил. Тогда ведь никто и не заикался об этом самом эзотеризме африканской души, отвергающей культуру рационального типа, как теперь пишут политизированные газетчики.