Чтобы подобрать подходящие слова для ответа, мне понадобилось несколько секунд. Оглядев аудиторию, заполненную четырьмя поколениями евреев — маленькие дети, их родители, бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки, — я попыталась объяснить Маргрет, что чувствовала себя так, как если бы все эти люди были моими родственниками и как будто я тоже потеряла кого-то, кого любила, в лагере смерти Треблинка. С такими внутренними ощущениями я не могла так, вдруг, сменить роль и снова стать просто профессионалом, просто экспертом.
Поняла ли меня Маргрет? Не уверена. Но, сидя в этой огромной аудитории, я понимала, что лишь немногие из находящихся сейчас в ней людей сами были там, в концлагерях. Их воспоминания пока живы, это их воспоминания. Но совсем скоро, когда это старшее поколение просто вымрет, подобные воспоминания станут вторичными, чужими, разрозненными обрывками настоящих картин. Время возьмет свое, воспоминания будут постепенно стираться, рассказы о тех событиях утратят свою непосредственность, лишатся плоти и крови (как уместны и страшны эти слова в данном случае!), станут просто аллегорией для обозначения «страшного времени» в середине ХХ века.
Может быть, подумала я, глядя на эти лица, мне и правда просто не хватило смелости дать показания. А может быть, наоборот, отказ от дачи показаний стал самым смелым из моих поступков. Но когда я сидела там и видела, как открыто текут слезы по щекам подростков, мальчиков и девочек, детей, родившихся через тридцать лет после того, как этот ужас закончился, я могла думать только о том, сколь драгоценны воспоминания выживших. Если бы погибло еще всего только пятьдесят человек, может быть, никто вообще не узнал бы правды об ужасах Треблинки.
Я не могла подняться на трибуну и рассказать о ненадежности человеческой памяти, иначе каждый человек в этой аудитории счел бы, что я опровергаю вот эти, конкретные воспоминания выживших. Люди сочли бы, что я отвергаю их воспоминания. Я не могла это сделать. Это было бы столь же просто, сколь и мучительно.
Перерыв кончился, и Виллем снова говорил в микрофон, отвечая на вопрос адвоката. Я тронула руку Маргрет, наклонилась к ней и зашептала ей на ухо. «Может быть, все просто, — сказала я. — Мой разум говорил “да”. А мое сердце говорило “нет”. И на этот раз я послушалась своего сердца».
* * *
В последний день моего пребывания в Израиле я приняла участие в тематической дискуссии в Еврейском университете о роли психолога в зале суда. После этого небольшая группа психологов и студентов обедала в небольшом кафе, и вновь завязалась горячая дискуссия о возможности ошибочного опознания. Я сидела на одном конце длинного стола и вдруг услышала, как Виллем Вагенар на другом конце стола сказал: