«Стоит ли жить для того, чтобы прислуживать? — думал юный Гофман, убирая непроданный товар на полки. — Все люди — братья и должны быть равны!» Бунтарские мысли о переустройстве мира кровавым туманом оккупировали его кудрявую голову. Яша много читал всякой всячины и пришел к заключению, что пора бы восстановить справедливость.
— Яша, без революции мир проживет тысячу лет и ничего не потеряет! Но он и дня не протянет без куска душистого мыла, пудры или одеколона. Мир нуждается в комфорте, а не в смертельных кульбитах политики. Не дай ему погибнуть, мой мальчик!
Сын лавочника не внял советам отца, вернее, плюнул на них и стал посещать тайные кружки, где набирался опыта по ведению подпольной борьбы. Его неоднократно заметала жандармерия, но папаша выкупал отпрыска, надеясь, что тот одумается. Возможно, Гофман и угомонился бы, но грянула одна революция, потом — другая, а следом — гражданская война.
Огненный вихрь смутного времени смел с Яшиной головы черные кудри и зажег в глазах адский пламень, отчего они стали красными, как знамя революции. Воевать на передовой Гофман считал уделом пушечного мяса, себя он видел в совершенно другой роли. Ему довелось немного побыть в шкуре комиссара, поучаствовать в операциях по ликвидации небольших белогвардейский отрядов, но это было не то, чего он хотел. Будто читая его мысли, в задыхающейся от братоубийственной войны стране новая власть образовала Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. В ней Гофман и разглядел свое призвание.
«Победа над врагом не требует особых церемоний!» — полагал он и выносил однообразные приговоры. Пойман за спекуляцию, бандитизм или пособничество — добро пожаловать к стенке! Ничего страшного Гофман в этом не видел: сложившаяся обстановка диктовала железные правила игры. Он очень быстро освоился в мутной воде и проявил незаурядное стремление к уничтожению преступного элемента. Ему доверили небольшое отделение ЧК на окраине города. Вместе с Гофманом революционную справедливость восстанавливал латыш Бурбулис, отличавшийся завидным хладнокровием. Если Гофман изредка позволял себе либеральничать, то Бурбулис недовольно покачивал белобрысой головой и брал инициативу в свои руки.
День начался обыкновенно: в полутемный, холодный кабинет Бурбулис втолкнул худощавую женщину. Перепуганная насмерть, она комкано объясняла нелепость своего положения.
— Наган я нашла в кустах у дороги. Решила его на хлеб обменять. — Баба упала на колени, по-собачьи подползла к Гофману.
Она уткнулась лбом в заплеванный пол и стала голосить, давя на жалость. Гофман брезгливо посмотрел на нее, подошел к окну. За треснутым стеклом ржавела осень. Хотелось горячего крепкого чаю, тишины и одиночества. Вернувшись на место, Гофман заполнил протокол задержания.