Когда папа, мама и Катя уехали, в клубе Конина шло кино с таким названием — «Диверсанты», югославское, про войну. Мы с бабушкой ходили его смотреть, и я только тогда узнал, кем был мой папа. Я так и не понял, почему он не хотел про это рассказывать — это же здорово, когда ты прыгаешь с парашютом на вражескую территорию, а потом убиваешь там всех-всех, быстро-быстро, пока немцы не спохватились, взрываешь какие-то большие дома и самолеты, чтобы нашим солдатам никто не мешал прийти туда…
А этот недавний орден, который папе дали почему-то не во время войны, а только в семидесятом, папа надевал с удовольствием. И даже на День Победы вышел в нем на тропинку перед домом, где уже были дядя Митя Беденко и прогуливающийся старик Хренов, еще живой в мае семидесятого — оба с такими же орденами и еще с другими блестящими наградами.
Помню, в тот день «старому Хрену» все кланялись степенно, оказывали ему почет и уважение, никто не говорил, что он куркуль и единоличник и не поминал ему оранжерею, а тетя Рая даже вынесла стаканчик самогонки, но Хренов отказался, мой папа тоже, и самогонку с удовольствием выпил дядя Митя и тут же стал пьяным, потому что тетя Рая по такому случаю не поскупилась и налила чистого первача — так сказал, ухая и крякая, дядя Митя Беденко.
Пока я вспоминал все это, на крылечко детсада вышла заведующая, принялась как-то нехорошо смотреть на дядю Федю, что-то жуя.
— А ну сымай! — вдруг закричала Елена Степановна, у которой, оказывается, во рту ничего не было, кроме злости.
И все сразу поняли, о чем это она — об ордене, которым так гордился дядя Федя.
— Чего сымай? — растерялся дядя Федя.
— Железяку свою сымай! Давай-давай, герой, тоже мне! — надсаживалась заведующая. — Тут детский сад, нечего железяки свои предъявлять! Дома у себя красоваться будешь перед дружками своими!
— Так ведь воевал я, — пыхтел дядя Федя.
И, послушный окрику начальства, все сколупывал негнущимися пальцами застежку ордена, все никак не мог расцепить заколку…
— Он воевал, ишь ты! — разошлась «ото всей души» Елена Степановна, мы никогда не видели ее такой. — Знаем мы, как ты воевал! Воев-а-ал он, видите ли! А чего ж ты живой-то тогда, раз ты воевал, а? Которые воевали, они в земле давно лежат, или с культяпками ползают!
И хлопнула дверью, уходя в свой кабинет.
Вечером, по дороге домой, я рассказал про этот случай бабушке, сказал, что Елена Степановна злая, а дядю Федю жалко.
— У ней мужа на войне убили, они только-только поженились перед войной, Сашик, — вздохнула бабушка. — Ее тоже ведь жалко.