Катя тоже уклончиво реагировала на мои мечтания: «Я еще не решила, может, мне повстречается какой-нибудь другой мужчина». Именно так — мужчина, а не мальчик! Я чувствовал себя пристыженным, а то и униженным, ведь я-то понимал, что я — мальчик, куда мне до мужчины…
Катя на полном серьезе называла себя женщиной. Как-то по весне (еще снег лежал) мы пошли все вместе на редкую прогулку, нас с сестренкой одели во «всесоюзные» детские коричневые шубки из цигейки, повязали на голову платочки и сверху напялили шаровидные коричневые цигейковые шапки. Еще и шарфами поверх ворота повязали. Мы не шли, а будто катились в своих валеночках, словно мохнатые шарики — так, наверное, казалось со стороны.
Катя почему-то отстала, засмотрелась, как мальчишки съезжают на санках с горки. Один вдруг окликнул ее: «Эй, пацан! Чего стоишь? Иди к нам». Катя молча смотрела на него, от тугого узла под подбородком ее щеки и губы смешно выпятились. Мальчишка не унимался: «Пацан! Иди с горки кататься!»
Наконец Катя громко изрекла: «Я не пацан. Я — женщина!» И быстренько посеменила к нам.
Я не находил ничего смешного в этом ответе. Ну да, конечно, Катя — женщина. Это я — пацан. И то — совсем маленький. Настоящим пацаном я стану только в школе. А потом, когда вырасту совсем большим, буду Саном Санычем.
Я думал, что пацан — это «под-Сан», как подсвинок — это маленький свин.
А мама с папой хохотали над Катей и все повторяли и повторяли новые для меня и сестренки слова: «Колоссально!», «Потрясающе!» И пересказывали всем гостям с великой гордостью тот эпизод возле снежной горки. «Повтори, повтори для Олимпиады Васильевны, Катюша!» Катя выкрикивала задорно: «Я женщина!» — и, зардевшись от смущения, утыкалась лицом в мамину юбку.
Мы с Катей сразу полюбили эти богатые на вкус, раскатистые слова — «колоссально» и «потрясающе», стали говорить их к месту и не к месту. И даже поделили между собой, кто из нас кто: Катя получила прозвище «Колоссально», а я — «Потрясающе».
Глядя на нашу неразлучность с Катей, бабушка говорила мне:
— Что у людей бывает, то и нас не минует. Вырастешь ты, Санёга, встретишь свою зазнобу и будешь ты с ней неразлучен.
— А зазноба эта — она какая из себя, она красивая будет? — спрашивал я, стараясь поверить бабушкиным пророчествам.
— Красивая, конечно, — отвечала бабушка уверенно. — Сейчас некрасивых нет, все красивые. Это раньше были рябые да кривые, когда оспа ходила. А теперь оспы нет, и рябых нет.
— Рябые — это от оспы, да, бабушка?
— Да, Сашуля, от оспы.
— А кривые от чего?
— От того, что каждый день печку топили, да сызмальства, вот и попадет, случалось, мальцу искра в глаз, и готово дело — окривел, — говорила бабушка, словно о самом что ни на есть обычном пустяке, словно о царапине какой-то.