- Досточтимые судьи, мы опять слышим одни слова, причем лживые, вмешался Меуриг, почувствовавший себя несколько увереннее. - Склянки этой никто и в глаза не видел, иначе о ней и сержант бы помянул. Все, что он говорит, от начала до конца выдумки, он специально сочинил эту небылицу, чтобы заморочить вам головы.
Конечно же, об этой улике не знали ни Эдвин, ни Хью Берингар. О том, что склянка найдена, было известно только Кадфаэлю и брату Марку. Слава Богу, что именно Марк нашел и пометил это место: его, во всяком случае, не заподозришь в предвзятости.
Кадфаэль опустил руку в суму и вытащил оттуда маленький сверток. Аккуратно развернув салфетку, он достал склянку из зеленоватого стекла, покрытую подтеками.
- Склянка нашлась. Вот она! - воскликнул монах и поднес улику к исказившемуся от ужаса лицу Меурига.
Молодому валлийцу потребовалось всего мгновение, чтобы собрать все свое мужество и овладеть собой. Но Кадфаэль видел его испуг, и теперь у монаха не осталось и тени сомнения, только горечь, ибо этот человек ему нравился.
- Эта улика, - продолжал Кадфаэль, обернувшись к судьям, - была найдена не мною, а одним юношей, который мало что знает об этом деле и никак не заинтересован в его исходе, а потому лгать не станет. Место находки помечено. Склянка вмерзла в лея мельничного пруда, как раз под окном одной из комнат того дома, где произошло убийство. А Эдвин Гурней ни на минуту не оставался в этой комнате один, и, стало быть, выбросить из окна ничего не мог. Взгляните на нее, если хотите, но будьте осторожны склянка и снаружи запачкана, и внутри еще осадок остался.
Меуриг посмотрел на судей, передававших друг другу завернутую в салфетку улику, и сказал решительно и нарочито спокойно:
- Допустим, что это правда, хотя здесь и нет того, кто разыскал эту штуковину, а нехудо было бы его самого послушать. Но я-то здесь причем? В доме находилось еще четыре человека, и все они целый день могли входить и выходить из той комнаты, сколько душе угодно. Я-то как раз недолго там оставался, решил вернуться в город, к своему хозяину, а они в этом доме живут.
Выдержка и отвага Меурига не могли не вызвать восхищения, однако испытание оказалось для него нелегким. Он невольно начал оправдываться, а когда понял это, испугался - не за себя, а за предмет своей всепоглощающей любви - за землю, на которой родился и которую считал своей. Кадфаэль и сам не ожидал, что будет так сочувствовать терзаниям Меурига. Но он должен был довести это дело до конца: слишком многое было поставлено на карту, и монах не мог позволить себе и дальше разрываться между состраданием и необходимостью доказать истину. Эдвин в темнице. Меуриг пока не знал об этом, и Бог весть, что бы он испытал, узнав, - жалость или облегчение. Но нет, он ни разу не пытался бросить тень подозрения на Эдвина, хотя сержант и подсказывал такую возможность.