В то серое хмурое утро, когда аббат Хериберт отбыл из Шрусбери по дороге, ведущей в Лондон, впервые в эту зиму щипал морозец, а на поблекшей траве искорками поблескивал иней. Аббат взял с собой своего писца, брата Эммануила, и двух конюхов, которые дольше всех служили в обители, но так и не приняли пострига. Ехал Хериберт на своем белоснежном муле. При прощании он старался выглядеть веселым и беззаботным, но чем дальше удалялся от обители, тем печальнее становился.
Аббат и в молодости-то не был лихим наездником, а теперь уж и подавно. Седло ему подобрали высокое и удобное, но он и с него свисал, словно куль с овсом. Многие братья столпились в воротах и провожали Хериберта взглядами, пока он не скрылся из виду. Выглядели они удрученно, и было от чего прийти в уныние. Еще более огорчены были прибежавшие попрощаться мальчишки-послушники. Все знали, что Хериберт никогда не требовал от брата Павла излишней строгости к ученикам, а вот приор Роберт наверняка будет совать нос во все подряд, и им, как и всем в обители, следует ждать ужесточения дисциплины.
По правде говоря, чуть больше строгости в стенах обители отнюдь бы не помешало, и с этим Кадфаэль готов был согласиться. В последнее время Хериберт глубоко разочаровался в суетном мире и в натуре человеческой, и все более погружался в себя и в свои молитвы. Безусловно, кровавые события, последовавшие за осадой и падением Шрусбери, кого угодно могли опечалить, но едва ли скорбь может послужить оправданием для тех, кто пренебрегает возможностью отстаивать правое дело и противиться неправому. Увы, приходит время - старость дает о себе знать - и бремя власти становится для кого-то непосильным. И кто знает - вполне возможно, Хериберт вздохнет с облегчением, когда освободится от этого бремени, пусть даже и не осознает этого сейчас.
И обедня, и собрание капитула в тот день прошли спокойно и благопристойно. Братья с воодушевлением отслужили мессу, повседневные дела шли гладко и ничто не нарушало их размеренного течения. Приор Роберт заботился о благопристойности и никогда бы не позволил себе ухмыляться и радостно потирать руки, во всяком случае, на людях. Он не преступил того, что освящено правилами, традициями и обычаями, зато теми привилегиями, которые ныне законно ему полагались, он не преминул воспользоваться.
В теплое время, когда работы в саду невпроворот, Кадфаэлю обычно выделяли двух помощников, ведь ему приходилось не только ухаживать за травами в своем маленьком садике, но и работать за стенами обители. За дорогой, у реки Гайи, лежала плодородная долина, там вдоль кромки полей тянулись сады и грядки, где собирали плоды и приправы для монастырской кухни. В паводок долину заливали воды Северна, и орошенная почва приносила щедрый урожай. Да и внутри монастырских стен на попечении Кадфаэля был не только созданный им и собственноручно огороженный садик, где он пестовал редкие драгоценные травы, но и участок, спускавшийся по склону к Меолу, речушке, вращавшей жернова монастырской мельницы, - на котором выращивались бобы, горох и капуста.