Правитель еще раз вздохнул, и, скинув халат, звонко щелкнул пальцами. Из-за распахнувшейся двери споро выбежали несколько слуг и без лишней суеты и подобострастия ловко начали одевать своего господина. В дверь поскреблись. Выразительно так, с интересом.
– Кто? – повелительно и надменно полюбопытствовал Ваурий.
– Ваш покорный слуга. – Подобострастное сопение вызвало у императора легкое раздражение.
– Ну входи, хоганов дланник. С чем сегодня?
Надобно заметить, что всерадетель порою раздражал Ваурия. Особенно в последнее время, когда хоганов слуга весь покрылся струпьями, ссохся и словно бы начал загнивать изнутри. Сам божий пастырь объяснял эту напасть проклятьем зело могучим, наложенным на него мракобесьей колдовкой. И оную, несмотря на все его увещевания, не может изловить честная инквизиторская братия. Правда, дланник умолчал о том, что к поискам активно подключились и носители слова хоганова. Но беглая ведьмовка была как пресловутый венок на похоронах, который подчиненные почему-то никак не хотели поймать… или просто не могли?
– Да все с тем же чаянием, батюшка наш, все с тем же… – Подобострастие шло всерадетелю, как корове седло, а его лебезение напоминало ритуальный танец волка-вегетарианца, которому опротивела ботва, а полакомиться чем-то посущественнее идейные убеждения мешают. Всерадетельским догматом было убеждение, что, даже если имеешь заведомое преимущество, то показывать это не след. Поэтому и разыгрывал он верноподданнические чувства перед императором.
– Негоже нам, хогановым чадам, якшаться со звериными отродьями. И были бы они хоть облику благообразного, но нет: уши остры, словно у волков лютых, хвосты эти же мракобесьи… А сколько честных воинов в их землях полегло?
Ваурий слушал причитания всерадетеля, в то время как молчаливые слуги маскировали его лысеющую макушку монаршим венцом, и размышлял, что сколь бы ни был лично ему неприятен этот человек, но он – владетель умов человеческих, наверное, даже в большей мере, чем официальный правитель. Ибо власть духовная порою сильнее власти закона, и с этим приходится считаться.
Император уже давно оценил силу влияния церкви и понимал, что смещение, а тем паче казнь нынешнего всерадетеля может зародить смуту и волнение в умах людских. Мятеж, конечно, будет подавлен, но брожение – вернейший способ пошатнуть как монархию, так и неприкосновенность границ. Поэтому-то, хоть и внимал он донесениям великого инквизитора, но все ж таки решительных шагов не предпринимал.
Всерадетель же, поняв, что его чаяния не возымели успеха, укоризненно замолчал.