Лиам сидел на узкой кровати спиной ко мне. Я прикрыла за собой дверь, думая, что он смотрит в окно. И лишь подойдя ближе, поняла, что взгляд Ли на самом деле прикован к листку бумаги в руке.
Кровать прогнулась, когда я села рядом и обняла его двумя руками. Потом прижалась щекой к щеке и положила руки туда, где чувствовалось биение сердца. Лиам закрыл глаза и откинулся назад.
– На что ты смотришь? – прошептала я.
Он молча протянул мне письмо. Письмо Джека.
– Ты была права, – спустя миг заметил он. – Как же ты была права. Нам нужно было его прочитать. Тогда нам было бы не о чем беспокоиться.
В его голосе было столько боли и пустоты, что я с силой смяла листок и запустила через всю комнату. Но Лиам лишь покачал головой и закрыл рукой глаза.
Я достала из внутреннего кармана куртки письмо Толстяка. Лиам наклонился ко мне.
– Он сказал, что писал письмо не для родителей, – сказала я. – Он написал его для тебя. И хотел, чтобы ты прочитал.
– Я не хочу.
– Придется. Потому что, когда выберешься отсюда, нужно будет что-то ему ответить.
– Руби. – Теперь в голосе Лиама чувствовалась злость. Он убрал руку с моих плеч и резко встал. – Неужели ты действительно думаешь, что, даже если он жив, нам позволят с ним увидеться? Позволят остаться вместе? Ты не представляешь, как работают эти люди. Они контролируют каждый твой шаг, каждое движение – вплоть до того, на что ты смотришь и чем питаешься. Поверь, будет здорово, если Толстяк вообще выживет. Хотя после этого его наверняка отправят на обучение.
Лиам пересек комнату один, два, три раза. Казалось, прошло не меньше часа, прежде чем я решилась развернуть письмо Толстяка.
В комнате надолго воцарилась тишина.
– Что? – в конце концов спросил Лиам. В голосе звучали панические нотки. – Что он пишет?
Лист оказался пуст. Толстяк записал лишь имена родителей и адрес, и больше ничего. Ни единой кляксы.
– Не понимаю… – сказала я, протягивая листок Лиаму. Здесь была какая-то ошибка. Возможно, он потерял настоящее письмо или забрал его с собой? Когда я наконец подняла глаза, Лиам рыдал. Одной рукой он смял письмо в комок, другую прижал к глазам. А потом до меня дошло, что я и сама знаю ответ.
Толстяк ничего не написал, потому что посчитал, в этом нет необходимости. Решил, что пообщается с родителями лично. Он верил в возвращение домой.
Лиам сел обратно на кровать, скрестив ноги перед собой. Потом прижался лбом к моему плечу, и я крепко обхватила его обеими руками. Он верил тебе, – звучало у меня в голове. – Все это время он тебе верил.
Казалось, я постарела не на один год. Какие шестнадцать? Мне было даже не шестьдесят, не сотня – тысяча лет. Старая, но не дряхлая. Я чувствовала себя одним из старых дубов, которые росли в долине Шеннандоа. С глубокими корнями и крепким нутром.