– Ночь была холодная, – сказал Хикок в беседе с журналистом, с которым он вел переписку и которому периодически разрешали его навестить. – Холодная и сырая. Дождь лил как из ведра, и на бейсбольном поле грязь была до cojones.[3] Поэтому, когда Энди повели к складу, им пришлось идти по дорожке. Мы все смотрели в окна – Перри, я, Ронни Йорк и Джимми Латам. Это было сразу после полуночи, и склад был освещен, словно тыква на Хэллоуин. Двери распахнуты настежь. Мы видели зрителей, охрану, доктора и начальника тюрьмы – все, что только можно, кроме виселицы. Она была за углом, но нам была видна ее тень. Тень на стене, словно тень боксерского ринга.
Священник и четверо охранников сопровождали Энди и на секунду остановились возле самой двери склада. Энди смотрел на виселицу – это просто чувствовалось. Руки у него были связаны спереди. Вдруг священник приблизился к Энди и снял с него очки. Без них у Энди стал какой-то жалостный вид. Его провели внутрь, и я подумал, как же он ступеньки-то увидит? Стояла тишина, только собака все лаяла. Какая-то городская собака. Потом мы услышали звук, и Джимми Латам спросил: «Что это?»; и я ему сказал, что это люк.
Потом снова стало совсем тихо. Только собаку слышно. Старина Энди долго трепыхался. Им, наверное, потом много пришлось убираться. Каждые несколько минут доктор выходил за дверь и стоял там со своим стетоскопом в руке. Я бы не сказал, что ему его работа была по душе – он хватал ртом воздух, словно задыхался, и плакал. Джимми сказал: «Проняло красавчика». Я думаю, он выходил, чтобы никто не видел, что он плачет. Потом он возвращался и слушал, остановилось ли у Энди сердце. Похоже было, что оно не остановится никогда. На самом деле оно продолжало биться девятнадцать минут.
Энди был забавный мальчик, – сказал Хикок, криво усмехаясь с сигаретой в зубах. – Он, как я ему и говорил, совершенно не уважал человеческую жизнь, даже свою собственную. Прямо перед тем, как его повесили, он съел двух жареных цыплят. А еще днем курил сигары, пил колу и писал стихи. Когда за ним пришли и мы стали прощаться, я сказал: «Скоро увидимся, Энди. Уверен, что мы попадем в одно и то же место. Так что разведай, что к чему, и поищи для нас местечко попрохладнее». Он засмеялся и сказал, что не верит в рай или в ад, а только в то, что прах вернется во прах. И сказал, что к нему приезжали дядька с теткой и сказали, что они уже припасли гроб и что его положат на маленьком кладбище на севере Миссури. В том же месте, где похоронены трое его жертв. Они собирались закопать Энди прямо рядом с ними. Он сказал, что, когда они ему об этом сказали, он с трудом мог удержаться от смеха. Я сказал: «Хорошо тебе, могила уже, можно сказать, обеспечена. Нас-то с Перри наверняка отдадут вивисекторам». Мы шутили в таком духе, пока ему не пришло время идти, и, проходя мимо, он сунул мне листок бумаги, на котором было написано стихотворение. Я не знаю, сам он его написал или нашел в книжке. Мне показалось, что это он сочинил сам. Если вам интересно, я вам его пошлю.