Когда брат Кадфаэль, отложив мотыгу и лейку, направился к вечерне, сборщики фруктов еще продолжали трудиться, хотя основная работа была уже сделана. На монастырском дворе стояла обычная для этого времени суета: братья возвращались из садов, паломники толпились у странноприимного дома и конюшен, а из церкви доносились мелодичные звуки маленького органа - брат Ансельм решил до начала службы опробовать новый кант.
Брат Хумилис сегодня работал в хранилище рукописей один - должно быть, он сам отослал юношу в сад, чтобы тот поработал на свежем воздухе, иначе Фиделис ни за что бы его не покинул. Кадфаэль собрался было заглянуть к брату Ансельму, посидеть с ним с четверть часа, пока не зазвонят к вечерне,поговорить о музыке, а то и поспорить. Но как только он вспомнил о немом юноше, которого старший друг по доброте душевной отпустил порадоваться солнышку в обществе сверстников, перед его мысленным взором тут же предстало изможденное лицо брата Хумилиса - замкнутое в своем горделивом одиночестве. Кто знает, а может быть, вовсе не гордыней, а смирением продиктовано его одиночество? Недаром он назвался Хумилисом - наверное, и вправду стремится к уединению и безвестности. Но тщетно: слава его была слишком громкой, и теперь в аббатстве не было человека, кто бы не знал, кто такой брат Хумилис. Напрасно он пытался скрыть свое имя - будь он нем так же, как Фиделис, и то ничего бы не вышло.
Отказавшись от своего первоначального намерения, Кадфаэль повернул к хранилищу рукописей, окна которого были обращены на юг, чтобы в них дольше стояло солнце. Брату Хумилису подобрали самое светлое помещение, в котором долго не темнело. Здесь стояла тишина, издали доносились лишь мягкие, приглушенные звуки органа брата Ансельма.
- Брат Хумилис...- негромко позвал Кадфаэль, подойдя к порогу.
Со стола свешивался смятый лист пергамента, горшочек с золотой краской упал на каменный пол, забрызгав его капельками золота. Брат Хумилис лежал ничком, навалившись грудью на стол; правой рукой он вцепился в столешницу, чтобы не соскользнуть на пол, а левую крепко прижимал к низу живота. Он уронил голову на манускрипт, над которым работал, и перепачкался в алой и голубой краске. Глаза Хумилиса были закрыты и не просто сжаты, а стиснуты от труднопереносимой боли. Он терпел ее молча, не проронив ни звука и даже не позвав на помощь,- иначе сюда уже сбежались бы монахи из соседних келий.
Брат Кадфаэль осторожно коснулся его руки. Бледные, с голубыми прожилками веки поднялись, и на Кадфаэля взглянули блестящие, умные глаза, в которых застыла боль.