— Ого, — сказал Федя, — вон оно как… — Голос был жесткий, чужой. — И что же — неужто так все с рук и сходило?
— Чудак, — проворчал я тогда, — здесь же ведь Сибирь! Закон — тайга, прокурор — медведь. Верно, Кешка?
— Верно, — кивнул тот. — Власти в эти края никогда почти не заглядывали… Правда, когда сгибли трое геологов из Красноярска, начался шорох: приезжала полиция, были допросы… Чуть было деда моего не повязали… Но тут как раз подоспела революция.
— И что же после? — спросил Федя.
— Ну а после все перевернулось. Сами понимаете: Гражданская война, потом — разные стройки, рудники, то да се… Хлынул народ отовсюду… Что ж тут поделаешь? После Гражданской старики, правда, пытались еще продолжать — но ничего не вышло.
— Не удержали, стало быть, границу?
— Какая уж тут граница! Году в тридцатом кокнули было двоих (одного на Ала-Тау, другого здесь, неподалеку), но тут такое началось, ой-ой! Пересажали почти половину села. Конфисковали все оружие… Дед мой Антоний сразу попал под следствие — и так и не вышел, помер в красноярской тюрьме.
Низкое, струящееся над нами небо словно бы поблекло и отодвинулось. В кустарник, над кромкой ущелья, вкрались зеленые просветы. И постепенно — из редеющей сумеречи — проступило скуластое крепкое Федино лицо. У Кешки — под бровями и на впалых щеках — легли плотные тени.
— Так вот какой тропой мы прошли, — сказал медленно бригадир. — Вот какой!
— Да, вот такой, — невнятно пробормотал Кешка. В этот момент — где-то очень близко — заурчала машина. Мигнул короткий огонь. Ущелье распалось, и обозначилось просторное урочище, ведущее к леспромхозу.
— А что ж, — улыбнулся вдруг Федя, — неплохо все-таки прошли. — И он потряс увесистой, пестрой связкой битых уток и глухарей. — Неплохо! Сделали все, что надо, и вернулись вовремя, без хлопот.
— Слава богу, — сказал я, вспомнив Кешкин рассказ. — Грозу пронесло стороной…
Суббота. Жители Белых Ключей собираются в райцентр — на базар.
В стареньком рейсовом автобусе гомон и толчея. Он набит битком и уже готов к отправлению… Но вот снаружи раздается певучий звон баяна. И сейчас же по автобусу прокатывается волна всеобщего оживления.
— Филя!
— Давай, сердешный, шевелись!
— Ну, теперь будет представление, — ухмыляется бородатый, весь заросший рыжей шерстью мужик, сторож здешнего сельпо.
Филя возникает в дверном проеме: осторожные, нервные, ищущие руки, щуплое, иссеченное морщинами личико. Он весь облит солнцем, лишь в глазных красноватых впадинах — тень, густая, как стоячая вода.
Взобравшись, он ощупью — запрокинув лицо — отыскивает свободное место. Натыкается на девчат. И говорит, кривя презрительно рот: