— О, совсем немного!
Потому что им всегда не хватало совсем немного, чтобы стать богачами — мил-ли-о-не-ра-ми. И отец давал.
— Как? Ты же говорил в прошлый раз, что не хватает совсем немного!
— Ну да, но я тогда не совсем точно рассчитал. Зато сейчас…
— Так сколько?
— О, совсем немного…
И отец все давал, давал. А потом — раз, и перестал! И, как вы, наверное, догадываетесь, они вовсе не чувствовали к нему благодарности за то, что он не пожелал над ними поиздеваться, проследив до самого конца крушение их иллюзий, и без всякого зазрения совести приписывали крушение этих иллюзий ему. И не было в городке людей, ненавидящих отца яростнее их, в отместку называвших его ростовщиком.
Самым злобным среди них был Марко ди Дио, который после смерти отца перенес свою страстную ненависть на меня. И не без основания, поскольку я невольно продолжал ему благодетельствовать. Я позволял ему жить в принадлежавшем мне маленьком домике, за который ни Кванторцо, ни Фирбо никогда не взимали с него квартирную плату.
И именно этим домиком я и воспользовался, чтобы осуществить свой первый эксперимент.
2. Первый, но исчерпывающий
Он был исчерпывающий, потому что стоило мне захотеть, даже не очень серьезно, а просто в шутку, показаться отличным хотя бы от одного из ста тысяч лиц, в которые я преображался в глазах окружающих, чтобы тут же приобрели другое обличье и все остальные мои образы.
Так что хочешь не хочешь, а эта игра должна была привести меня к безумию. Да и не игра то была, а ужас, ибо ужасом было это полное сознание своего безумия, сознание свежее и прозрачное, как апрельское утро, ясное и точное, как зеркало.
Потому что, приступая к этому первому своему эксперименту, я должен был как бы отделить свою волю от себя и, отделив, выпустить ее так же изящно, как выпускают из кармана платочек. Я собирался совершить поступок, который должен был принадлежать не мне, а той моей тени, которая как раз и была мною в глазах окружающих, тени такой плотной, такой непреложной в своей очевидности, что мне впору было снять шляпу и ее приветствовать, раз уж по роковой невозможности мне не суждено было встретить и приветствовать ее вживе, то есть вне своего тела, которое, не будучи никем для самого себя, могло быть и моим, и было моим постольку, поскольку представляло собою меня для меня самого, но могло принадлежать и этой тени, и ста тысячам других теней, которые представляли меня на сто тысяч разных ладов в глазах ста тысяч других людей.
В самом деле, разве не собирался я сыграть с господином Витанджело Москардой злую шутку? Да, да, господа, злую шутку (простите мне эти подмигивания, но мне необходимо подмигивать, вот так вот подмигивать, потому что я не знаю, каким я кажусь вам в эту минуту, и пытаюсь угадать посредством и этого подмигивания тоже!): ведь я хотел заставить его совершить поступок непоследовательный, противоречащий самой его сущности, поступок, который, разрушив внезапным ударом внутреннюю логику его образа, должен был уничтожить его и в глазах Марко ди Дио, и в глазах всех остальных.