Всякий раз, когда я туда заходил, мне хотелось спросить:
— Ну зачем здесь эти стулья? Кто приговорил их стоять там, где ими никто никогда не пользуется?
Но я сдерживал себя, и не потому, что вовремя соображал, что в подобном месте жалость к стульям всех изумила бы и даже могла показаться циничной, — я просто понимал, как всем будут смешны эти чувства: они могли показаться странными у человека, который почти не думает о своих делах.
Когда я в тот день вошел в банк, я увидел, что мои служащие столпились в последнем зале и хохотали, слушая пререкания Стефано Фирбо с неким Туроллой, над которым все потешались за его манеру одеваться.
— В длинном пиджаке, — говорил бедняга Туролла, — я, и так маленький, буду казаться еще меньше.
И он был прав. Но при этом он не понимал, как смешно на нем, таком коренастом, таком серьезном, с большими карабинерскими усами, как смешно выглядит на нем куцый пиджачок, оставляющий полностью на виду его крепкие круглые ягодицы.
И вот сейчас, весь исхлестанный насмешками, красный от испытанного унижения, еле сдерживающий слезы, он только поднимал, заслоняясь, свою маленькую ручку, боясь сказать Фирбо:
— Господи боже мой, что вы такое говорите?
А возвышавшийся над ним Фирбо смеялся ему в лицо и кричал, яростно отталкивая его поднятую руку:
— Да что ты знаешь? Что ты понимаешь? Ты не знаешь даже, как «о» пишется, хотя оно так на тебя похоже!
Когда я понял, что речь шла о каком-то человеке, просившем у банка кредита и приведенном сюда именно Туроллой, который ручался за его честность, в то время как Фирбо утверждал обратное, меня охватил приступ яростного гнева.
А так как никто не знал об испытываемой мною тайной муке, никто и не понял, почему я так разъярился, и все просто остолбенели, когда я, оттолкнув с дороги нескольких человек, налетел на Фирбо:
— А ты, а сам-то ты что знаешь? По какому праву ты навязываешь другим свое мнение?
Фирбо растерянно обернулся и, увидев, в каком я состоянии, едва поверил своим глазам:
— Да ты что, с ума сошел? — заорал он.
И, сам не знаю как, я швырнул ему в лицо оскорбление, от которого все буквально онемели:
— Да, сошел, так же сошел, как твоя жена, которую тебе приходится держать в сумасшедшем доме.
Он вырос прямо передо мной с бледным перекошенным лицом.
— Что ты сказал? Мне приходится ее держать?
Я потрепал его по плечу и, раздосадованный этим охватившим всех ужасом и в то же время как бы внезапно оглохнув от сознания всей неуместности своего поступка, сказал ему совсем тихо, просто для того, чтобы прекратить спор:
— Ну да, и ты сам прекрасно это знаешь!