Это был прорыв.
А потом началось падение.
* * *
Иван Ильич был очень мрачен в тот день. Он вошел офис, в руке картонный стаканчик с кофе; и сам он был цвета картона. Под глазами мешки, на шее – порезы после неосторожного бритья. Мы все уже слышали новости: 1 марта 1964 года (по новому стилю) Компания целиком перешла в ведение Министерства обороны. Они давно давили на нас. Первые результаты тестов Убика и Кусто в городской среде были настолько впечатляющими, что о нас заговорили на самых верхах. Казалось бы, такой успех должен был дать нам свободу и новое финансирование, но вышло наоборот – инвесторы стали бороться за контроль над нами. Иван Ильич долго не подпускал гусей из спецслужб к нашим разработкам – и это злило высшее начальство. «Ваши технологии имеют государственную значимость», – говорили они. Он до последнего старался балансировать на грани, но, как известно, от leading edge до bleeding edge путь недолгий – всего две буквы. Система поглощала нас – медленно, но довольно агрессивно, – и мы ничего не могли с этим сделать. Ивана Ильича все чаще вызывали «наверх», на совещания, где он распинался перед вояками, убеждал этих лысеющих гусей, что мы не просто толпа очкариков-программистов, что мы – будущее, но риторический дар его к тому моменту то ли поистерся, то ли просто перестал действовать на высшее начальство. Говорили, что это Костя перед уходом успел все же отправить туда, «наверх», какие-то материалы, компрометирующие Ивана Ильича, после чего Ивану Ильичу пришлось отдать контрольный пакет акций.
Нам не урезали зарплату, наоборот, даже повысили (тут были свои плюсы: я, например, смог купить вторую квартиру на юго-западе Москвы и теперь уговаривал маму переехать), – теперь мы были напрямую привязаны к бюджету Минобороны, и многим в Компании это нравилось. Многим, но не всем; мы получили бюджет, но утратили независимость – теперь к нам то и дело приезжали какие-то китайские специалисты для «обмена опытом»; и даже хуже: нам приходилось отчитываться за каждый шаг, и если раньше запросы на новое оборудование рассматривал и одобрял лично Иван Ильич, то теперь Компанию поглотил огромный и неповоротливый бюрократический Левиафан. Теперь запросы обрабатывались месяцами, и мы писали письма (не электронные, а настоящие – на бумаге!) в десятки, сотни инстанций, нам приходилось заполнять кучу анкет и рисовать «графики эффективности» – и очень скоро все это привело к тому, что большую часть времени мы занимались не кодингом и не отладкой алгоритмов, а написанием гребаных писем, часть из которых все равно терялась где-то в министерских лабиринтах; и все начиналось сначала. Все это плохо сказывалось на общем командном духе, но мы продолжали бороться. Компания была нашим детищем, и теперь проект умирал, – или, точнее: обрастал жиром официоза, становился медлительным и неповоротливым, – прямо у нас на глазах – на это было больно смотреть. И еще было страшно. Витек сидел на антидепрессантах, я потихоньку подсел на диазепам, чтобы хоть высыпаться по ночам.