Она села на табуретку в углу комнаты и в отчаянии смотрела на него.
«Какая же я дура! Что я буду теперь делать с ним? Надо срочно сообщить о нем, срочно. Он переводил документы, это может быть полезно для фронта».
Она и сама уже толком не могла себе объяснить, зачем спасла ему жизнь: все прошлые аргументы теперь казались ей нелепыми.
И что теперь? Вот ты спасла его. Для чего? Как ты собираешься вытряхивать из него признание? Даже если он палач – особенно если он палач, – он не скажет тебе правду. Он сделает все, чтобы выжить. Как ты узнаешь, что он не лжет? А если он действительно всего лишь переводчик, как ты сможешь это проверить? И, допустим, ты освободишь его, но как ты можешь быть уверена, что он не воткнет тебе в спину ножницы или отвертку при первой же возможности?
– Я солдат рейха, это правда, но я не убивал. Я клянусь тебе (он врал; позже он признается ей, что убил двух пленных; его начальник, гаупштурмфюрер Ауэр заставлял всех новобранцев участвовать в казни, называл это «боевым крещением»). Моя мать русская. Я здесь не по своей воле. У меня не было выбора.
– Замолчи! Замолчи, слышишь?
– Выслушай меня.
– Нет! – Она подошла к койке и склонилась над ним (и только тут он смог разглядеть ее: темные волосы, тонкие черты лица, впавшие щеки; глаза кажутся огромными на худом, усохшем лице). – Я не хочу слушать. Заткнись!
Он часто дышал и смотрел на нее, не моргая.
Она вышла из комнаты.
Весь вечер она провела на кухне, глядя в стену, и очнулась, лишь когда стало темнеть и сумерки сгустились в углах. Она приготовила ужин – морковь и картошка – все, что осталось, – и пришла покормить его.
– Если скажешь хоть слово, я убью тебя. Молчи, понял?
Так продолжалось три дня. Она заходила в комнату и угрожала убить его, если заговорит, кормила и уходила.
На третий день он не выдержал:
– Так не может продолжаться.
– Я же сказала, молчи!
– Сколько еще ты будешь меня тут держать? Мне больно. Я не могу двигаться. Ноги, руки затекли. У меня эти… про… про… – Он не мог вспомнить слово «пролежни». – Освободи меня!
Она ухмыльнулась и покачала головой.
– Так не может продолжаться.
– Что – хочешь, чтобы я сдала тебя солдатам?
– Ты не сможешь, – сказал он. – Если б могла, уже давно сдала бы.
– А ты умный, да?
– Простая логика. Ты уже три дня расходуешь на меня продукты. Это о многом говорит.
– Да? О чем, например?
– Ты не знаешь, что делать. Со мной.
Она зажмурилась. Ее злило, что ее дилемма так очевидна.
– Я знаю, что ты чувствуешь, – сказал он.
– Ничего ты не знаешь. Ничего. Замолчи.
– Ты не доверяешь мне. Я понимаю. У тебя нет ни единой причины мне доверять. Но все же ты спасла мне жизнь, и, да, я понимаю, что ты уже жалеешь об этом.