Эта боль была настолько невыносимой, что она уже не заплакала, а просто завыла, кусая край одеяла. Она не могла ни о чём больше думать. Она знала, что он не придёт, и ничего не хотела сейчас сильнее, чем увидеть его, ну, или умереть.
Она рванулась с кровати, распахнув балконную дверь, и как была босиком побежала по снегу до бетонного парапета, ограждавшего крышу. Как хорошо, что она живёт на последнем этаже. Она читала – если лететь долго, то потеряешь сознание ещё до того, как встретишься с землёй. Она ухватилась руками за железную решётку, что была установлена по всему периметру – кажется, мама мечтала пустить по ней вьющиеся растения.
Железо было таким холодным, что обожгло руку – Ева отдёрнула её, и прижала к себе, чтобы согреть. Странно, но ей было жалко руку. Она посмотрела на снег под босыми ногами, и ей захотелось обуться. Придирчиво оглядывая свою мятую пижаму, она выговаривала себе за то, что собиралась умереть в таком неприличном виде. И только когда она уже закрыла балкон, аккуратно задёрнула шторы и повернулась лицом в комнату, она поняла причину столь разительной перемены своего настроения – её тело так и осталось лежать там на кровати, среди сопливых платков.
И кто-то другой, а не она, подойдя ближе и придирчиво разглядывая своё опухшее от плача лицо, сказал: — Слабачка! И это был не Баз, но вспомнив язвительного Бога, поселившегося у неё в голове, она громко сказала: — Баз! Бази!! Базель!!!
Никто не ответил.
— Опять где-то шарится! — сказала она недовольно, как ворчливая жена. «Интересно, а как с ним-то Дэн договорился? Ни разу он не побеспокоил меня за ту неделю, что я была на больничном». И тут же поймала себя на том, что упоминание Дэна не вызвало мучительной боли. Той самой острой, жгучей, неистовой боли, с которой она не знала, как справиться. Наоборот, убирая разбросанные бумажки, и расправляя складки на скомканном одеяле, она намеренно начала о нём думать, спокойно и дотошно вызывая в памяти подробности того разговора в машине, о котором она до этого и думать не могла.
У неё было стойкое ощущение, что он словно сам только что узнал, что изменил ей. Ни вины, ни лжи, ни притворства она не заметила ни, когда они вернулись с проклятой Викторией с проклятого Старого Замка, ни, когда он об этом так легко шутил за столом у Изабеллы. Да, она тогда обиделась, но ни тени сомнения на его лице, ни следа испуга или наоборот, злорадства, на лице Виктории тоже не было. Целую безумную неделю они провели вместе, не расставаясь ни на минуту, и он ни разу не дал ей повода усомниться в своей искренности. Что же могло произойти? Как она его заставила? Мерзкая лживая Виктория, что она ему наплела, что он ей поверил?