Аксалаф задумывал это как место моего уединения, а может, и отдохновения. Выпячивал тощую, не отцовскую грудь: «Сама Деметра бы так не смогла! Да что она! Да вообще никто…»
О Деметре садовник говорит, не переставая – с упоенной ненавистью и неистребимой жаждой мести.
Правда: Деметре бы в голову не пришло создать подобное.
Черные кипарисы. Ивы. Гранаты.
Тут и там из темной, почти черной травы поднимает голову бледно-золотистый, пахнущий утешением венчик.
Серебристые тополя протягивают ветви во тьму: в деревьях живо желание переплести черное серебром.
Ручей, закованный в каменном саду в хрусталь, здесь жив и не в плену, но вздохи его – зловещи.
Можно сидеть на берегу, можно – на одной из искусно вырезанных скамей, а можно расхаживать, приминая сандалиями траву.
Каменному саду я предпочитаю сад памяти.
Скамейке – берег.
Серебристости начищенных зеркал – неверную поверхность подземных вод.
Владыке нужно посмотреть на себя не в драгоценном обрамлении. Если бы цари видели себя почаще в простой воде – может, ко мне попадало бы меньше молодых теней.
– Что видишь, невидимка?
Вижу бога. Царя вижу. Зрелого мужа: по земным меркам – не меньше сорока минуло, и когда это я так успел? Брал жребий – казалось, что было тридцать по смертному счету…
Подземный мир с каждым годом впитывается под кожу, проходится по ней трепетным резцом. Морщина между бровей – неизгладимая, знак судии теней. Возле глаз прошлось несколько раз осторожное лезвие: отметило правителя своих подданных. Складки у губ шепчут: палач. Посадка головы так и намекает: если и палач – то великий.
Опять не так смотрю: глазами. А если по-старому – собой…
– Я – больше не воин. Я вернулся. Я – опять лавагет…
Багряный фарос облекает верной броней. Оружие в пальцах – двузубец. И армия… вон моя армия – стонущая на полях асфоделя, пожирающая младенцев в стигийских логовах, исторгающая тени…
– Что слышишь, невидимка?
– Всё то же.
Каждый день – всё то же. Подрастают гранаты – любимцы Аксалафа, он плодит их повсюду, дай ему волю – весь подземный мир засадил бы. Мир непонятно как, но терпит. Харон берет исправную мзду с теней и окончательно свыкся с карой. Настолько, что и карой ее уже не считает. Разглагольствует в том смысле, что «Да если бы меня тут не было – что бы они делали!».
Гермес будто родился для должности Психопомпа. Поток теней обилен, я засиживаюсь на судах допоздна и подумываю взять себе помощника. Из своих, подземных, а может, из благопристойных элизиумских смертных. Тот же Гермес рассказывал о каком-то сыне Зевса, которому после истреблением Герой всего его народа Громовержец даровал новых людей – из муравьев. Говорит, справедливее этого мурашиного вождя – не сыщешь. Правда, он не умер пока еще, так ведь я могу подождать.