Григорий очень жалел, что такое интересное событие произошло без него. Не повезло! В кои веки землетрясения те случаются, так на ж тебе — угораздило отлучиться!..
Прошел июль, миновал и август. В сентябре Григорий начал ходить в школу, которая находилась неподалеку от маяка.
Дни были еще жаркими, но от Ай-Петри по вечерам уже тянуло холодом.
На маяке в тот вечер долго сумерничали, ожидая тетю Пашу, которая задержалась в больнице. Она пришла в двенадцатом часу, поворчала на дядю Илью и Григория из-за того, что малыш еще не уложен, и разогнала по койкам всю честную компанию.
Но тут принялся скулить у двери Сигнал. Григорий распахнул дверь. Почему-то Сигнал ухватил его зубами за штанину и потащил через порог.
Ночь была темная. Остро пахли водоросли — казалось, это рыбаки вывалили тонны рыбы внизу под обрывом. Цикад слышно не было, хотя спать им еще не полагалось. По-прежнему Сигнал вел себя странно. Припадал на передние лапы и взлаивал сорванным голосом, будто хотел что-то объяснить, о чем-то предупредить.
— Нашел время играть! — зевая, сказала тетя Паша с кровати. — Оставь его, дурака, пусть побегает…
Григорий долго не мог заснуть. Обычно шум прибоя убаюкивал, но сегодня он был какой-то непонятный, неравномерный. Так стучала кровь в висках, когда Григорий лежал больной. Но разве море может заболеть?
Он проснулся оттого, что кусок штукатурки упал ему на лоб. В комнате было серо от пыли.
Ничего не понимая, он нашарил костыли, вскочил, запрыгал к двери. Его обогнала тетя Паша с маленьким сыном на руках.
За порогом пригвоздил к земле протяжный, очень тонкий звук: «А а а!» Будто комар бился в стекло!
Кричали где-то под горой, возле больницы, и вверху, у шоссе, женщины, сразу много женщин.
То было второе землетрясение 1927 года, сентябрьское, еще более сильное, чем июльское.
Григорий стоял как столб, растерянно озираясь по сторонам. Мимо пробегали полуодетые люди. Они поспешно сносили вещи к платану, который рос посреди двора, успокаивали плачущих детей, переговаривались взволнованными, высокими голосами.
Из повиновения неожиданно вышел дядя Илья. Не слушая тетю Пашу, сидевшую под платаном на узлах, он поспешил на маяк, хотя вахта была не его. Фонарь продолжал светить.
Самым пугающим был этот непрекращающийся, тонкий, колеблющийся вой: «А а а!» Он вонзался в душу. Казалось, в ужасе кричал весь Южный берег, терпящий бедствие.
По-разному вели себя люди в беде. Никогда бы не подумал Григорий, что садовник соседнего санатория, громогласный, толстый, с торчащими врозь усами, способен плакать. Но он плакал. И, видимо, сам не сознавал этого. По щетинистому неподвижному лицу его струились слезы, а садовник даже не утирал их.