Мы бежим как можем между вигвамов и вырываемся на простор, на примороженную траву. Я ищу глазами своего коня, но он, должно быть, свалил отсюда к черту, и я его не виню. Нам нужно добраться до верхней части склона, выше батареи. Эта далекая цель мне сейчас кажется домом. Я держу Винону за руку, и мы бежим – два солдата. Правду сказать, она ненамного ниже меня ростом. Если до нас сейчас и долетают какие пули, то лишь редкие, шальные. Никто из индейцев уже не стреляет. Ни единый человек. На подходе к «гатлингам» лежит Поймал-Коня-Первым, мертвый. Убийца миссис Нил и Хефцибы, заплативший за их смерть такую невероятную цену. Какое милосердие в этом или у Господа, я не могу вам сказать. Никакого.
Похоже, в этот день все дьяволы вырвались из ада. Убивайте всех. Никого не оставляйте в живых. Убили всех. Не оставили никого, кто мог бы рассказать. Четыреста семьдесят душ. А когда солдаты закончили убивать, то принялись кромсать. Они вырезали у женщин пёзды и натягивали себе на шляпы. Отрезали яички у мальчиков – на кисеты для табака. Отрубали головы, руки, ноги, чтоб никому уже не гулять по небесным охотничьим угодьям. Солдаты возвращались вверх по холму, перемазанные кровью и кишками. Облепленные щупальцами жил. Счастливые, как бесы, проделавшие бесовскую работу. Они перекрикивались, пьяные от счастья. Окропленные кровью на бойне славы. Я сроду не слыхал такого странного смеха. Громкого, вышиной с гору, шириной с небо. Они хлопали друг друга по спинам. Слова такие черные, черней засохшей крови. Ни капельки сожалений. Восторг, жизнь хороша. Отличная бойня. Бодрость и полнота жизни. Сила и радость сердца. Высший момент солдата. День праведного воздаяния.
Однако в последующие дни, пока мы возвращались назад, была лишь глубокая усталость и странная тишина. Мулы старательно тащили пушки. Погонщики нахлестывали мулов. Солдаты устало ехали за ними на отысканных конях. Коню достаточно было попасть копытом в сусличью нору и споткнуться – и солдат валился с седла, как новобранец. Солдаты даже молиться про себя уже не могли. И на привале им кусок не лез в горло. Убийство вредит сердцу и грязнит душу. Капитан Соуэлл с виду зол, как Зевс, и ему тошно, как больному псу. Он ни с кем не говорил, и с ним – никто.
Молчал и еще один человек – Винона. Я не отпускал ее от себя ни на шаг. Не доверял никому. Вокруг нас убили ее народ. Стерли, как стирают проволочной щеткой засохшую грязь и кровь с солдатского мундира. Щеткой непонятной и неумолимой ненависти. Даже майор. Все равно как если бы солдаты напали на мою семью в Слайго и стали из моих родных вырезать куски. Когда в древности Кромвель явился в Ирландию, он сказал, что никого не оставит в живых. Сказал, что ирландцы – крысы и дьяволы. Вычистить страну, освободить место для хороших людей. Сотворить рай. Надо думать, сейчас мы творим такой рай в Америке. Наверно, странно, что в этом занято так много ирландцев. Но ведь так устроен мир. Не бывает праведных народов. Винона – единственная душа, не брошенная в общий костер. Она видела худшее, что только бывает, – и сейчас, и раньше. И поэтому теперь она молчит – и рядом с ее молчанием тишина зимы подобна лязгу. Наверно, в ней не осталось слов. Я должен держать ее при себе. Вернуться к Джону Коулу и держать ее при себе. Я спрашиваю ее в лоб, чего она от меня хочет – что я должен сделать. Спрашиваю три раза, ответа нет. Пробую в четвертый раз. Теннесси, Теннесси, говорит она.