Снова и снова, не веря своим глазам, перечитывает Коменский кратко изложенные условия Вестфальского мира, которые передал ему правитель Лешно, прибавив, желая смягчить удар, что будут еще добавления, что окончательное утверждение мирного договора еще предстоит и состоится, как поговаривают, в Нюрнберге.
Ян Амос потрясен. Так обмануть, так предать! Есть ли предел человеческой подлости, цинизму и коварству политиков! Обречь на духовное одичание и вымирание целый народ, понесший такие неслыханные потери во имя победы над габсбургской тиранией! Нарушить собственные обещания, предстать перед историей лжецами и предателями! Неужто погибнет народ чешский, его язык, песни, культура — все, что веками создавалось, копилось, береглось и передавалось из поколения в поколение! Неужто изгнанники, живущие на чужбине одной надеждой, не увидят больше своей милой родины — ни они, ни их дети и внуки?
Коменский не находит себе места. Трагедия народа — это и его трагедия, крах всей жизни. Под свежим впечатлением прочитанного он теряет способность спокойно размышлять. Возмущение и скорбь переполняют его. И он должен их высказать — во имя правды и справедливости, во имя достоинства народа чешского! В этом состоянии Ян Амос садится за письмо к Оксеншёрне. Он пишет не останавливаясь, как это бывает с ним в часы творческого озарения. В начале письма он напоминает Оксеншёрне его многочисленные обещания, и вот — все забыто, народ чешский брошен на произвол судьбы! Справедливо ли, что чехи, которые жертвовали собой, чтобы предостеречь и спасти всех других, пали и никто не протянет им руку помощи? Двадцать лет со дня изгнания, терпя бедствия, с горячей надеждой следили они за далекой звездой вольности, и теперь, едва замерцал ее бледный свет, она закатилась! Земля чешская остается в габсбургском рабстве, а ее лучшие сыновья обречены и дальше на скитания в чужих землях... Европа презрела справедливость. Погнавшись за покоем, она забыла о своих обещаниях, о чести, о долге...
Письмо написано и наутро отправлено. Вряд ли оно что-либо изменит. Надежда, что в Оксеншёрне может заговорить совесть, слишком слаба, но в любом случае он, Ян Амос Коменский, должен был сказать правду в лицо. Этого требовало его сердце, его честь.
Проходит время, и условия Вестфальского мира в главном для них, в том что касается Чехии, становятся известными братьям в Лешно. Глубокое уныние охватывает всю общину. У многих опускаются руки. Находятся и слабодушные — они готовы отступиться от установлений, которые строго соблюдались поколениями братьев, даже разорвать свою связь с общиной. Они устали жить без надежды, без будущего, в вечном изгнании.