– Ну ничего, дождись только своего дня рождения, – грожу я ему пальцем.
– Думаешь, перещеголяешь меня? – спрашивает он, а потом выхватывает мою коробку с табурета до того, как я начинаю срывать оберточную бумагу. – Не-а, – говорит он. – Пока рано. Тут нужна торжественная церемония.
Я делаю вид, что дуюсь на него, и проскальзываю за прилавок.
– А вот ваш подарок на выпускной, драгоценный сэр, – говорю я, поднимая тяжелую стеклянную крышку с Гейбова чизкейка. – От искренне вашей меня. Всего-то придется отдаться в рабство на семьдесят три тысячи часов, чтобы возместить ущерб за весь сливочный сыр, который я перевела на первые неудачные попытки. Нет уж, ты достоин большего, чем надтреснутая корочка.
Гейб посмеивается, протягивая руки через прилавок, и склоняется, чтобы приглядеться повнимательней к моему – ладно, признаем, слегка скособоченному – творению.
– Мне вилка не нужна, я этот торт прямо с лопаточки съем.
Он стоит, опираясь на прилавок, и внезапно поднимает на меня свои зеленые, как весенняя трава, глаза. Его взгляд… у него словно есть пальцы, и они тычут меня прямо в глаза, а затем в голову, добираясь до границ самой моей души. Что-то это уже слишком, но я не могу перестать таращиться на него. Я тоже склоняюсь над прилавком; его губы едва касаются моих. Он слегка отводит голову назад; его дыхание щекочет мне щеку, но до рта я дотянуться уже не могу.
– Кокетка, – раздраженно говорю я и запускаю эспрессо-машину, а он садится на табурет.
Время от времени в магазин просачиваются вопли какого-нибудь пьяного выпускника. Вот уже почти год наша жизнь проходит именно так: мы с Гейбом уютно пристроились где-то внутри, а остальной мир пролетает мимо нас, и его шум доносится до нас приглушенно, издалека. Такова наша жизнь с тех пор, как я разлепила веки после операции и увидела у больничной койки Гейба. Его лицо четко проступало на размытом фоне палаты. Такова жизнь с тех самых пор, как я вернулась в школу после того несчастного случая. Одноклассники проносились по коридорам мимо меня, а Гейб тащил мои книги, держа меня за руку и бормотал «Все в порядке, не спеши», пока я ковыляла, стараясь не перенагрузить бедро.
Теперь, однако, в этой относительной тишине, меня одолевают мысли об упаковке в моей сумочке… упаковке с броским дурацким рисунком. А еще об окне пекарни… эти жалюзи так легко закрыть. Мы могли бы смахнуть вазы с тюльпанами на пол и лечь на прилавке, и я бы запустила пальцы в кудри Гейба, я бы разорвала его рубашку напополам…
– Я буду скучать, когда ты уедешь в Миннесоту, – бормочет он, и я подскакиваю так высоко, что чуть не взлетаю.