Мучительно обдумывая Филаткино изречение, Данила вышел на крыльцо, поискал глазами Настасью — исчезла! — и побрел наугад. Он не хотел гнаться следом, не хотел еще что-то от нее услышать, да только ноги сами повели мимо Успенского собора через Ивановскую площадь и далее — сперва мимо приказного здания, потом мимо боярских дворов, и еще далее — к Спасским воротам. И непонятно для чего оказался на Красной площади. Там шел развеселый торг.
— Здорово, Данила! — окликнули из толпы.
Данила обернулся и увидел знакомого стадного конюха — Пахома.
Пахом нес службу на Хорошевской конюшне, в Москву наведывался нечасто, да и чего он тут не видал? Деревенская жизнь ему больше нравилась, там он сам себе хозяин, и домишко у него, и угодья, и при всем при том — государев человек, кто его такого обидит? И от приказных далеко, меньше начальства — меньше хлопот. Вот разве весной и осенью — когда приводят аргамаков и возников из Москвы попастись на сочных лугах да когда уводят обратно…
— Здорово, дядя Пахом! — отвечал Данила. — Что, пришел кулачным боем потешиться?
— Да Масленица же! — И стадный конюх указал на сопровождавших его подростков. — Пристали как репьи — возьми да возьми на Красную площадь! Дома им блины нехороши, а в Москве, в грязной блиннице посреди торга, — хороши! Вот и повез их всех — потешить. Возника с санками на Больших конюшнях поставили, вот — гуляем!
Данила оглядел Пахомову свиту.
Ребятки были ладненькие, тепло одетые, румяные. Взял он с собой троих, и двое наверняка братья-погодки, крепыши, и с лица — Пахомово отродье, тут уж и к бабке не ходи. Третий же парнишка, ростом повыше, был явно другого корня — у Пахомовых носы репкой, у этого — пряменький, чуть вздернутый, Пахомовы — щекастые, этот — скуластый.
— Твоих признаю, — сказал Данила. — А этот чей же?
— А этот — сирота, отец его на конюшне служил, да в чуму помер. Так мы его и взяли.
— С тобой живет?
— Нет, бабка у него уцелела, живет у бабки. И толковый парнишка — все на конюшне да на конюшне.
— Как звать-то тебя, конюх? — спросил Данила.
— А Ульяном, — с достоинством отвечал парнишка.
Было ему на вид лет тринадцать-четырнадцать, смотрел же строго, словно бы сразу отсекая шутки с шуточками.
— Суров ты больно, Ульянка, — заметил Данила.
— Бабка его избаловала, — пожаловался Пахом. — Один он у нее свет в глазу! Кабы не баловство — я бы на него и не нарадовался. Редко случается, чтобы раба Божия так кони любили! Жеребцов к нам летом с ваших, с Аргамачьих конюшен приводили, а жеребцы стоялые, норовистые, и погрызть могут запросто. Так к нему — ластились!