Зря беспокоился Ефим Иванович. Не пришлось Сашке стать взрослым, он погиб совсем зеленым юнцом.
Данилка узнал об этом, когда вернулся с фронта, после войны.
Как память о друге, сохранились у него два Сашкиных рисунка. На одном акварелью нарисовано «Утро в сосновом лесу», а на другом — девочка, обнявшая за шею барашка. Девочка не дорисована, но видно, что водила кистью талантливая рука. Данилка только позднее понял, что плохая красная бумага из фотоальбома выбрана Сашкой не зря и не оттого, что бумаги настоящей не было. Нет, он выбрал эту бумагу специально — это фон картины. Тревожный красный цвет. И теперь Данилка не может представить себе этот неоконченный рисунок на белой бумаге. Все у Сашки было выверено, все обдумано и взвешено. Сашка стал бы выдающимся художником. В этом Данилка уверен.
Но Саша убит.
На Смоленщине. В сорок четвертом. Он был рядовым пехотинцем.
И могилы у него нет.
Отряд шел по следам банды. Измученные тяжелым переходом по горным тропам, партизаны валились с седел. На закате третьего дня спустились в долину и стали на ночлег в таежной деревне.
Командир отряда Кузьма Мерзляков сидел в доме сбежавшего лавочника и, собрав на лбу трудные складки, напряженно глядел на старую, измочаленную карту. В рыжей щетине лицо его осунулось, глаза обрезались от утомления, дышал натужно.
Под образами сидел Данилов и с кряхтеньем, постанывая, натирал ноги муравьиным спиртом, скупо выцеживая его из пузырька.
Мерзляков, улавливая ноздрями крупного носа раздражающий запах, хмуро взглядывал на мощную фигуру своего помощника, на его круто покатые плечи, отчего руки, казалось, росли прямо от ушей, на шишкастую стриженую голову, и все это никак не вязалось с бессильными бледными, будто восковыми, ногами. Давно, с каторги, маялся Данилов и никак не мог вышибить застарелую простуду из своего тела.
— Куда он мог деться? — Мерзляков задержал взгляд на ногах помощника.
— Тут где-то, — поморщился от боли Данилов.
— Тут! Где?! — вспылил Мерзляков. — Тыкаемся, как слепые щенки. Замотаемся, а он и даванет! И потекет из нас мокрая жижа. У нас с тобой двадцать семь клинков, а у него — сотня! И пулеметы!
Данилов не спеша закупорил тряпочкой пузырек, прикинув на глазок, сколько осталось, опустил штанины, пошевелил пальцами ног и спокойно сказал:
— Дергаешься ты, Кузьма, навроде кисейной барышни. Чего мордуешь себя? Ляжь, поспи. Я разведку подожду.
И полез в карман видавшего виды пиджака за кисетом.
— Ну, это ты брось! — с беспричинным бешенством огрызнулся Мерзляков. — Ты глянь сюда, — ткнул пальцем в карту. — Вот — Синюха, тут мы сейчас стоим. Это последняя таежная деревня, дальше — Чудотвориха, край леса. За ней — степь. В степь Зубов не пойдет. Голо там — на виду, он не дурак. Ему вся статья в тайге хорониться. Боюсь, обвел он нас, свернул к монгольской границе. Что Гераська принесет?