У ворот долго вглядывался в улицу. Где-то заскрипел колодезный журавль, брехнула спросонья собака, и опять тихо. Только от лавки Фетисова, куда, бывало, бегал Гераська за солью и керосином, доносило негромким шумком. Подтянув штаны и шмыгнув носом для бодрости, Гераська, хоронясь в теневой стороне улицы, направился туда. Проклятая луна! Высветила — деньги считать можно.
Впереди послышались голоса. Гераська метнулся в узкий проулок, затаился у плетня. Ведя лошадей в поводу, прошли двое. Один — длинный, как жердь, другой — плотный, как набитый зерном чувал, на коротких, будто подрубленных ногах. Гераська прикипел к ним глазами.
— Сам-то в Монголию метит? — спрашивающим тенорком сказал чувал. — А мы как? Нас куда?
— На распыл, — угрюмо ответила жердь.
— На распыл! — зло повысил голос чувал. — Нет уж! Не манит чой-то! Погляжу, куды завтри навострится, а то я сам себе на уме. Ежели к границе…
Голоса стихли.
«Зубовцы! — похолодел от догадки Гераська. — Тут, значица, голубчики».
Еще долго прислушивался, не решаясь отслониться от плетня. Теперь оставалось узнать, сколько у них пулеметов. Командир наказывал, что самое главное — пулеметы.
Гераска перевел дух и двинулся дальше.
На площади перед фетисовской лавкой стояли нерасседланные лошади и две брички. На бричках тускло блестели тупые рыла пулеметов. В тени амбара вспыхнул огонек цигарки, сник, затлел угольком. Гераська отпрянул назад, свернул на улицу, где жили богатеи. Осторожно заскользил вдоль глухих двухметровых заплотов, приноравливаясь, заглядывал во дворы сквозь щели и ворота. Почти в каждом маячили две-три лошади. У Парамонова ворота были распахнуты, под навесом стояло семь лошадей и бричка с пулеметом. Из дома с закрытыми ставнями доносился неясный шум. «Штаб, что ль?» Гераська прокрался по безлюдному двору к дому. Пробираясь по завалинке, искал щель в ставнях. Нашел, прилип. Показалось, что на него душно и тяжело пахнуло бражной сытостью, малосольными огурцами с укропом и жареным салом. Прямо перед ним в свете висячей лампы сидел огромный детина и, запрокинув голову, пил из ковша. Выпил, хмельно замотал кудлатой головой, полез ручищей в глиняную чашку. Выудил огурец и, пережевывая, уставился страшными буркалами на Гераську. Гераська отшатнулся в страхе, но, сообразив, что из избы его не видно, снова прилип к щели. Но кто-то уже заслонил свет широченной спиной. «Престольный праздник же сегодня! — вдруг осенило Гераську. — Вот и ладно! Напрестолятся, и вдарить по ним, юшка так и брызнет!»
Он соскочил с завалинки. Не приметил, как от конюшни отделилась тень и, таясь, юркнула в избу.