На миг наступила могильная глухота, потом за стеной взвыли:
— Сторонись, не суйся!
— При оружии, обглодок!
— Эй ты, красная сволочь, молись!
Гулко ударили выстрелы. Пули, влетая в оконце, чмокали в трухлявые бревна. Одна из них высекла длинную голубую искру из каменки и рикошетом ожгла Гераськин лоб. Он испуганно вскинул руку и почувствовал на пальцах горячее и липкое. «Попадешься — жилы мотать станут, — вспомнились слова командира. — Ну и ты не жалей. На то и классовая борьба». Гераська стиснул зубы, как на чужих ногах шагнул к оконному проему и выстрелил еще. Отскочил, чувствуя, как дрожат коленки.
За стенкой послышался стон.
— Чего с ним цацкаться! — завопил кто-то. — Подпалить! Эдак он нас всех перепятнает!
— Соломы тащите! Враз выкурим, — тенорил чувал. (Гераська уже различал его по голосу.)
— Погодьте, я придумал, — остановил их Парамонов. — Дуриком не взять.
За стеной недобро стихло.
«За соломой побегли. — Тоскливо сжало сердце. Пощупал барабан. — Шесть пуль еще…»
По лбу щекотливо стекала теплая струйка. Гераська вытер ее рукавом, вспомнил, как в одной деревне видел замученного колчаковцами большевика. Он был весь в засохших потеках крови. На спине и груди ему вырезали звезды. Говорили, последним патроном хотел себя решить, да осечка произошла…
У Гераськи подкосились ноги, когда услышал сдавленный родной голос:
— Герась, ты, что ль?
— Он, он, говорят тебе! — гундосил Парамонов. — Эй, Гераська, тут вот матерь твоя! Слухай ее!
Гераська напрягся. За стеной тишина.
— Чего молчишь, ведьма? — сорвался тенорок чувала на высокой ноте. — Вызывай!
— Герася… — неуверенно позвала мать. — Отзовись, ежели ты это. Говорят, помилуют, коль сам выйдешь.
Давясь сухой спазмой, Гераська крикнул:
— Брешут, маманя!
— И то думаю, — глухо отозвалась мать.
И снова недобрая немота притаилась за стеной.
— Кличь, говорят тебе! — вызверился кто-то. — А то саму! Эй, парень, не выйдешь — матку твою решим!
Гераська помертвел. Подстреленной птицей билась мысль: «Что делать, что делать?»
— Герася, за меня не боись! — высоким накаленным голосом выкрикнула мать и вдруг слезно стала молить Парамонова: — Прохорыч, малец ить еще! Господи!
— Ну, ты! — взревели разом. — «Малец»! Он двоим дырки просверлил.
— Выщенила ублюдка! Плетьми ее!
— В землю втолочь!
Сквозь остервенелый разноголосый мат послышался приглушенный вскрик матери. У Гераськи зашлось сердце, будто стиснули его железной пятерней.
Он больше не раздумывал. И еще не осознав до конца, на что решился, рывком отодвинул кадку, выдернул валек из скобы и распахнул дверь. На миг ослеп от холодного блеска луны и мертвой стеклянной синевы вокруг. Набрав полную грудь воздуха, как перед прыжком в студеную воду, шагнул за порог.