Луна светила неистово. Гороховое поле блестело, под косогором речка, будто расплавленное серебро, струилась. Поля уходили в призрачную даль и где-то терялись в светящейся дымке горизонта. Красота этой ночи заставила нас замолчать, и мы зачарованно глядели вокруг.
Около полуночи, когда нас стало уже клонить ко сну, на фоне светлого неба возникла темная фигура. Мы вздрогнули, такой она показалась большой и внезапной. Всмотрелись: женщина. Ожидали здоровенного детину, который стал бы отбиваться и с которым сразу-то и не справишься. А тут женщина. Стало обидно. Втайне мы уже видели восхищенные взгляды девчонок.
Женщина подошла к краю поля и принялась рвать горох и совать его в мешок.
— Пусть нарвет, — шепнул Вовка. — С поличным накроем.
Когда она нарвала достаточно, Вовка вскочил и крикнул:
— Эй, что вы делаете!
Женщина охнула и уронила мешок.
— Господи, перепугали-то как! — сказала она.
Мы охватили ее кольцом, по всем правилам военной тактики.
— А ну, тетка, пошли с нами! — сурово сказал я.
Когда она повернулась лицом к луне, мы растерялись. Перед нами стояла старуха-плотник.
Первым опомнился Вовка.
— Забирайте мешок и идемте к председателю! — приказал он.
— Не надо меня вести, касатики, — вздохнула старуха. — Засудят. Ребятёнки останутся.
— Раньше надо было думать, — отрезал Вовка.
— Да рази ж пошла бы я? Полюшка прихворнула, кисельку горохового просит. Вот и побегла чуток сорвать.
— А чего мешок притащили? — усомнился Семка.
— Да мешок-то я вовсе не за этим взяла, думала на возврате веничков наломать, попариться завтри — поясницу разломило.
— Ну-у, веники! — понимающе протянул Вовка. — Знаем мы эти веники.
Я молчал. По законам военного времени за килограмм колхозного зерна давали три года, не считаясь ни с чем. Толком не отдавая себе отчета, куда идти и что делать, но внутренне озлобляясь на Вовку, закинул я легонький мешок на плечо и шагнул к деревне.
— Как вам не стыдно, — совестил Вовка. — На старости лет. Люди на фронте воюют, а вы…
Старуха безропотно слушала, вздыхала.
Мы шли по теплой мягкой пыли, отогревая босые ноги. Пыль не успела остыть, ночь только началась. Вовка все строжился, Семка сопел.
У околицы я спросил:
— Где ваш дом?
— Вот моя изба. — Старуха кивнула на крайнюю хибарку.
Покосившийся тын, воротца из жердей. Никак не походило, что тут плотник живет.
Я свернул к избе и сбросил мешок на крылечко.
— Забирайте.
Почему не повел ее к председателю, не знаю. Обещал доставить вора, а, главное, сам был твердо убежден со всей непримиримостью и бескомпромиссностью юности, что с расхитителями нечего церемониться, и все же не повел.