Утром, когда стали выходить из вагончика, Матцев заменжевался на пороге и решился, бросил ребятам:
— Идите, догоню…
Вернулся, присел па чурбак, вытянул за лямку свой рюкзак из–под нижней полки, отыскал в нем пачку писем, перетянутую резинкой. Пачка толстенькая собралась, писем двадцать с лишним. Читать — не читать? — вертел письма в руке Матцев. Осторожненько вытянул последнее письмо, покрутил и распечатал. Сердце волновалось, билось, словно делал он какое–то важное и запретное дело. «А ведь я все люблю ее!» — мелькнуло в голове. Вытянул он двойной листок в клеточку, вырванный из общей тетради, глянул: «Владик, здравствуй! Я уже так привыкла разговаривать с тобой на бумаге, что мне страшно теперь, когда думаю, что ты запретишь мне писать тебе. Раньше, когда я открывала почтовый ящик, у меня дрожала рука от нетерпения, от желания увидеть твое письмо, а теперь дрожит тому что я боюсь увидеть конверт, подписанный твоей рукой, боюсь прочитать строки, запрещающие мне говорить с тобой. Может быть, ты не читаешь мои письма, выбрасываешь, не распечатывая. Пусть. Когда я поговорю с тобой, мне легче дышится… Знаешь, сегодня днем я была в лесу за Новой Лядой. Помнишь, как год назад бегали мы там с тобой на лыжах? С утра солнечно, морозно, как и тогда, и я не выдержала грусти, села в автобус. Поехала без лыж. Гуляла по тропинке меж высоких сосен. Помнишь, какие там высокие сосны? Мимо проносились лыжники, голоса отовсюду звонкие на морозе, радостные, а мне хотелось плакать. Мы ведь тоже могли быть среди них, могли смеяться, радоваться…»
За окном зататакал, взревел мотор трелевщика. Матцев оторвался от письма, поглядел на заиндевевшие стекла окон, свернул листок, сунул в конверт.
В этот день особенно остервенело валил он деревья, покрикивал, если не успевали откидывать снег от стволов.
Медленно, шаг за шагом продвигалась просека вперед. Работать труднее, чем осенью, когда снежок неглубокий был и морозец слабенький, здоровый. Снегу навалило, не просто от дерева к дереву пробраться. Задыхаешься, воздуха не хватает. Быстро устаешь. Все лесорубы в сильный мороз натягивали на головы, как чулок, до самых плеч шерстяные подшлемники, чтобы не отморозить нос и щеки. Одни глаза в прорези видны. Но шли и шли вперед, тянули за собой три жилых вагончика на полозьях. Лес редеть стал, деревья потоньше. Все чаще, очистив ствол от снега, смахивали топором ель или березку, не дожидаясь бензопилы. Носить ее по пояс в снегу нелегко. Но за редколесьем снова виднелась полоса густого леса.
Приближался март, «Атээлка» привозила из поселка еженедельно не только продукты и почту, но и новости. Мехколонны прошли мимо поселка, отсыпали земляное полотно, в тайгу углубляются. Лесорубы Ломакина закончили свою часть просеки, их перебросили на строительство временного здания вокзала. Приезжал Федор Алексеевич, поторапливал. Он взял с собой лыжи, ходил к болоту, проверял — много ли еще идти. Очень хотелось поскорей отрапортовать, что просека на его участке готова. Соседние СМП ушли на двести километров вперед, а он все чешется, как говорил Никонов. Вернулся, сказал лесорубам: если не поднажмут еще малость, к Дню Советской Армии не дойдут до болота. Но по тому, как говорил Федор Алексеевич, Матцев понял, дойдут.