– Кейт, – повторяю в очередной раз, а она в очередной раз обнимает меня, прижимаясь щекой к моим волосам.
Детский писк напоминает, кто я, кем стала – и что произошло с нашей последней встречи.
– Кейт.
Односложное имя так легко, так сладко произносить.
– Кейт, познакомься с моей дочкой.
Приподнимаю козырек детской коляски, беру маленький, теплый, сердитый, сучащий ножками сверток, подношу к Кейт.
С трепетом Кейт принимает у меня Фрейю. Подвижное, тонкое лицо расцветает улыбкой.
– Какая ты красавица, – воркует Кейт. Голос мягкий и хрипловатый – как мне и помнится. – До чего похожа на свою мамочку… Айса, она прелесть!
– Что, правда на меня похожа?
Синие глаза Фрейи уставились в синие глаза Кейт. Пухлая ручка тянется дернуть за волосы, замирает, зачарованная особым светом, какой бывает только возле моря.
– Глазки ей от Оуэна достались, Кейт.
В детстве я ужасно расстраивалась, что глаза у меня не синие.
– Ну что, поедем?
Кейт обращается к Фрейе, а не ко мне. Берет Фрейю за ручку, гладит пухлые, шелковистые младенческие пальчики, трогает ямочки на запястьях.
– Пора. Поехали.
– Куда делась твоя машина?
Мы идем к такси – Кейт несет Фрейю на руках, я толкаю коляску, в которой лежит сумка.
– Барахлит опять. А на ремонт денег нет. Как обычно.
– Кейт!
«Когда ты уже найдешь нормальную работу? – вот что я могла бы спросить. – Когда продашь мельницу, когда переедешь в нормальный город, где твой талант оценят по достоинству? Когда перестанешь зависеть от туристов, которых в Солтене год от года все меньше?» Но я молчу. Потому что знаю ответ. «Никогда». Кейт никогда не покинет мельницу. Никогда не уедет из Солтена.
– На мельницу, леди? – кричит из окна таксист, и Кейт кивает:
– Да, Рик, спасибо.
Рик выходит из машины.
– Давайте я уберу коляску в багажник. Она у вас складная?
– Конечно.
Снова борьба с клапанами и застежками, и внезапное осознание:
– Черт, я же детское кресло забыла! Колыбель взяла – думала, Фрейя в ней спать будет. А кресло – нет.
– Не волнуйтесь, здесь полицейского днем с огнем не найдешь, – успокаивает Рик, закрывая багажник. – Только и есть что сынок Мэри, а он моих пассажиров арестовывать не станет.
Боюсь я вовсе не ареста; но имя «Мэри» режет слух.
– Сынок Мэри? – Я смотрю на Кейт. – Это Марк Рен, что ли?
– Он самый. – Кейт выдавливает улыбку, рот у нее чуть кривится. – Теперь его величают «сержант Рен».
– Мне казалось, он еще юнец.
– Всего на пару лет моложе нас, – говорит Кейт.
Разумеется. Тридцать лет – достаточный возраст, чтобы служить в полиции. Но Марк Рен видится мне четырнадцатилетним юнцом с прыщами и пухом над верхней губой, с привычкой сутулиться, чтобы скрыть шесть футов два дюйма роста. Помнит ли он нас? Помнит ли нашу игру?