Мы с Фатимой переглядываемся. Не знаю, что отвечать. У нас с Оуэном времени побыть наедине не было с тех пор, как родилась Фрейя. Слава богу, на аллее появляется высокая блондинка, фальшиво прижимает руку к сердцу и произносит:
– Джесс Гамильтон? Немыслимо! Нет, нет, Джесс гораздо старше!
– Тебе тоже твоих лет не дашь. – Джесс кивает, указывает на нас. – Надеюсь, ты помнишь…
Повисает молчание. Блондинка всматривается в наши лица и вспоминает наши имена. Вежливая улыбка исчезает. Блондинка помнит. Помнит слишком хорошо.
– Разумеется, – произносит она.
Тон – ледяной; у меня падает сердце. Блондинка подается к Джесс, берет ее под руку и разворачивает спиной к нам.
– Джесс, дорогая, пойдем, я тебя с мужем познакомлю, – говорит она заговорщицким тоном.
И уводит Джесс чуть ли не насильно. Мы снова вчетвером. Одни. Единый фронт.
Длится это недолго. Распахиваются двойные двери, выплескивается волна света – и толпа устремляется внутрь.
Кто-то берет меня за руку. Кейт. Пальцы словно ищут опоры, пожатие болезненно крепкое.
– Ты в порядке? – шепчу я.
Кейт кивает. Кого она хочет убедить – меня или себя, – непонятно.
– Доспехи надевать будешь? – Тея указывает на мой пакет с туфлями.
И правда, я до сих пор в сандалиях, запачканных глиной. Сбрасываю их, надеваю лодочки, держась за плечо Кейт. Фатима делает то же самое, повиснув на Тее. Платье Кейт трепещет на ветру, словно флаг – или, скорее, вымпел, сигнализирующий о бедствии. Метафора непрошено появляется в мыслях, и я гоню ее прочь.
Переглядываемся. Каждая из нас убеждается, что остальных терзают те же чувства – тревога, нервное возбуждение, страх.
– Готовы? – спрашивает Кейт.
Следуют четыре синхронных кивка. Мы ступаем на школьную лестницу, с которой семнадцать лет назад были сброшены столь болезненным пинком.
Господи, мы здесь и часа не провели, а я больше не могу.
Сижу на унитазе, уронив лицо в ладони, и пытаюсь собраться с силами. Я перебрала – из-за нервов; не помню, сколько бокалов осушила. Бывают такие сны: ты опять в школе, но все немного иное; словно черно-белый фильм раскрасили. Вот и мне кажется, что я сплю.
По законам ночного кошмара, нас четырех встретило целое сборище. Лица – от совершенно незнакомых до полузабытых, измененных временем; черты одних заострились, лишившись девичьей пухлости; другие, наоборот, оплыли, округлились либо обрюзгли, стали латексными масками самих себя. И голоса – слишком много голосов, вразнобой приветствующих, вразнобой изумляющихся. Пугающих.
А самое ужасное – все нас знают. Даже те, кто поступил в Солтен-Хаус, когда мы уже оттуда вылетели. Такого я не ожидала. Нас исключили летом, до начала учебного года; это событие не афишировали. Моему отцу так и было сказано: «Если заберете документы по доброй воле – не будем афишировать».