), которые определяли западные способы ассимиляции прошлого с начала XIX века. Однако ставя под вопрос эти дискурсивные формации, Лиотар подвергает серьезному сомнению любые концепции времени, основывающиеся на таких понятиях, как «современность» и «прогресс»; а вот понятие «постмодерна», с другой стороны, оставляет открытым эпистемологическое пространство для альтернативных способов ассимиляции прошлого. И хотя Лиотар не слишком стремился к успеху, когда воображал или описывал подобные способы, меня мгновенно покорила и очерченная им перспектива, и элегантный способ аргументирования. (При этом я держал дистанцию в отношении соответствующих «постмодерных» заявлений, любящих представлять различные исторические традиции как явления друг другу одномоментные.)
Точно таким же образом я никогда не умел соотносить с самим собою – насколько бы я ни считал себя обязанным это сделать – разные экологические мотивы и дилеммы, считавшиеся новыми и провокативными в период около 1985 года, а в наши дни уже давно ставшие делом политического консенсуса всех партий. Я, например, совершенно доверял тем предсказаниям (очень популярным в то время в Германии), что все леса к началу XXI века исчезнут, и я разделял опасения по поводу атомных электростанций (которые вскоре подтвердились Чернобыльской катастрофой). Но несмотря на все мое желание верить, я никогда не мог заставить себя интегрировать все те новые привычки, которые сегодня назвали бы «экологически сознательными», в свой ежедневный опыт. Однако в своей провокативной новизне эти экологические опасения и моя реакция на них, наконец, впервые подтолкнули меня к тому, чтобы осознать, до какой степени и как уже долго – но, так сказать, латентно – я пессимистичен в отношении будущего, где я тем не менее хотел бы оставить свой след. Казалось, это будущее медленно отступает.
В то же время прошлое, казалось, вдруг откололось – точно по милости провидения – многообразно и на многих уровнях. Мой хороший друг недавно сказал мне – конечно же, совершенно случайно, – что жизнь моя стала свидетельницей многих моментов, когда мои личные «пороговые» ситуации и общеисторические события совпадали. Если он и прав, то это никогда не было истинно до такой степени, как в 1989 году, когда стал рушиться государственный капитализм, приводя холодную войну к поразительно быстрому завершению. Родился мой второй сын (и третий ребенок) Кристофер; я развелся и женился вновь; и только мы покинули Германию, чтобы начать новую жизнь в Стэнфордском университете в Калифорнии, как разразились всеохватывающие перемены. Самая первая газета, которую я прочел в Соединенных Штатах после нашего прибытия в день Праздника труда 1989 года, сообщала о восточногерманских гражданах, которые, возвращаясь с каникул в других социалистических странах, ищут убежища в западногерманских посольствах (на что они имели полное право, поскольку западногерманская Конституция включала восточных немцев в качестве граждан). Это и было началом немецкого объединения. Теперь объединение Германии стало центральным и, возможно, самым динамичным фактором в нарастающем разрушении и трансформирмации восточноевропейского государственного социализма. И все это случилось с той же степенью неизбежности (в широкой перспективе), с какой оно было неожиданным вначале.