Погода улыбнулась пришельцу. Естественно, я шёл пешком. Миновал Кривоколенный переулок; долго разглядывал старинную вывеску. Нельзя быть истинным москвичом, не зная об этом в общем-то ничем не замечательном переулке. Такие названия, как Покровка, Маросейка, Армянский переулок, Чистые Пруды, Красные Ворота, звучат для меня как топонимы античной географии. Дойдя до следующего поворота, в Большой Козловский, — некогда тут помещался писчебумажный магазин, там можно было купить тетрадку в клетку или в линейку, стальное перо № 86, перо «селёдочку», или «рондо», — дойдя до угла, как в бреду, я побрёл, крадучись, мимо дома 42, обиталища уголовной шпаны, и, как наяву, увидел верзилу у ворот, — вот-вот отсюда выкатится слюнявый подросток, попробуй отмахнуться от него, бандит шагнет к тебе: «дай ребёнку часы поиграть»; впрочем, в те поры никаких ручных часов ни у кого не было.
Словом, опасный двор; на моё счастье никто не торчал у ворот; отогнав наваждение, я двинулся со спокойной уверенностью старожила вдоль каменной ограды более не существующего чехословацкого консульства. Тотчас встало перед глазами, как мы, дети, толпимся вокруг машины, остановившейся перед великолепным особняком. Из кабины выходит элегантный офицер в мундире с узкими окантованными серебром погонами, — нечто невиданное.
Внимание! Ещё один поворот… Подумать только, дом, наш дом стоит целёхонький. Мертвенно поблескивают, как слюда, окна первого этажа, — кто теперь там обитает? Я мог бы и сейчас назвать фамилии всех квартирантов. Справа от окон глухие железные створы ворот. Признаться ли, что фасад, арка и подворотня, были истинной целью моего паломничества? Но врата прошлого захлопнуты, об этом позаботился дворник (жив ли он?), и я поворачиваю назад, бреду мимо, к Большому Харитоньевскому и далее к Чистопрудному бульвару, и, наконец, доходит до меня, что никто и ничто в этом царстве сна меня не ждёт.
Из вещества того же, что и сон, мы созданы, и наша жизнь кругом объята снами. Навязчивость одних и тех же грёз подтверждает слова Миранды, дочери герцога Просперо. Впрочем, не заметить, как много нового и чужого здесь появилось, невозможно: город, знаемый наизусть, стал непроизносим. Однако свежие впечатления недолговечны, старое не желает примириться с новым. Память не терпит редактуры. Сны непогрешимы.
Всё же надо бы — на то я и литератор — подробнее отчитаться об этом путешествии перед собой или воображаемым читателем, что я и собираюсь сделать. Итак, продолжим: войдя в переулок, иностранец узрел воочию то, о чём грезил не одну творческую ночь: дом и ворота. Первая мысль была, как уже сказано, о дворнике. Иван Сергеев, суровый мужик в холщёвых портах на крестообразных помочах, в белом фартуке, запирал ворота от незваных гостей — бродячих певцов, гадалок, собирателей съестных отбросов и окрестного хулиганья. Побродив туда-сюда, я толкнулся ещё раз наугад. Чудо — створы приоткрылись. Протиснуться в щель для подростка, в которого я превратился, не составило труда. И вот я стою под аркой, воображая себя вернувшимся блудным сыном; слева мусорный ящик с поднятой крышкой источает запахи гнили и старины, — кто-то забыл захлопнуть. Впереди в просвете арки — наш двор, знаю его назубок, как «У лукоморья дуб зелёный». Похожий на все московские дворы, каменный мешок, — всё тут, если кто читал, не раз описано в моих сочинениях. Как встарь, слепо отсвечивают окна этажей — в эту минуту солнце украдкой проникло в пропасть двора. Задрав голову, я увидел над окоёмом крыш и кирпичным брандмауэром голубые поляны неба. Но сам двор на удивление оказался мал, стиснутый между стенами дома, — всё-таки я воображал его себе иначе. Трудно представить, как мы могли носиться наперегонки в этакой тесноте, от одной пожарной лестницы к другой…