На паперти в её глаза заглянуло высокое солнце; она зажмурилась, глубоко вдохнула тёплого городского воздуха. Было много народу. Люди подходили к повенчанным, поздравляли, осыпали зерном, мелкими монетами и лепестками жарков. Полицейский в своём щеголеватом мундире, с полной корзиной съестного, стоявшей у его начищенных до сияния сапог, улыбчиво смотрел на людей, которые выпивали и закусывали возле дороги, небрежным взмахом перчатки подальше отгонял любопытствующих.
— Счастлива ли ты? — спросил Семён, проходя с Еленой к экипажу и впервые обратившись к ней на «ты».
— Счастлива, — сразу ответила она, но искала глазами, оборачиваясь, всматриваясь в подвижные кучки людей. Не нашла, кого искала. Неожиданно предложила: — Давай прокатимся на бричке? С ветерком! Меня отец любил катать. Знаешь, чтобы в ушах шумело и сердце обмирало. А?!
Семён подвёл невесту к бричке:
— Садись! — махнул он рукой, принимая от Черемных кнутовище.
И они помчались — минуя центральные улицы — короткой дорогой, ведущей к Московскому тракту. Быстро переправились на левый берег и вскоре их две гнедые лошади, одна из которых была Игривка, уже мчались между полей и огородов. Тракт волнами укатывался между холмов и логов в густую, подсинённую лесную даль. Елена приняла вожжи, нагрела лошадям, и они перешли на безудержную дикую рысь. Бричку опасно подбрасывало на многочисленных колдобинах и вымоинах. Ветер сорвал с Елены фату, и Семён чудом поймал её. За ними, отстав чуть ли не на версту, мчался весь украшенный лентами и колокольцами поезд, совершенно расстроенный, растянутый на полторы-две версты.
Глаза привставшей Елены горели, и она казалась Семёну обезумевшей.
На Еловой горе, перед опасным, уклонистым влево спуском, обрамлённым разлапистым ельником и редкими соснами, Семён всё же перехватил вожжи и кнутовище. Угомонил вспаренных, всхрапывающих лошадей. Лес стоял тихий. На дороге лежали тени. Пахло мхами и прогретой галькой ангарского берега. Сама Ангара сквозь кружево веток блистала зеленовато-радужно, приветливо. В глубине горелого сухостойного леса вскрикивала и била по воздуху большими крыльями птица. В неловком молчании муж и жена дождались всех. Елена тяжело дышала, поднимала смеющееся, раскрасневшееся лицо к небу. «Хочу счастья, хочу счастья! Убегу! Не найдёте!» — билось в её голове и сердце.
Семён досадливо покусывал губу, мял в коричневых ладонях горячий снег фаты.
Рядовой Иркутского пехотного полка Василий Охотников нелегко привыкал к службе. С детства балованный матерью и отцом, он тяжело входил в немудрёные ротные будни, связанные с чисткой обмундирования и амуниционного снаряжения, ежедневной и неумолимой строевой подготовкой, учебными стрельбами из винтовки, караульной службой, молениями в полковой церкви. Однако всё добросовестно выполнял молчаливый, настороженный Василий, старался, даже угождал начальству и старослужащим. Только просил фельдфебеля, Волкова Григория, пожилого, богомольного мужика, выходца из семейских старообрядцев, но уже потерявшего связь со своей сельской общиной, не отправлять его на обязательные работы в свинарник. Однако работы в свинарнике считались в полку самыми желанными, хотя и не очень лёгкими: можно было, укрывшись от взыскующего начальства в закутке, распить с товарищами чекушку-другую, изрядно закусить, вволю поспать и даже привести работниц с соседней суконной мануфактуры купца первой гильдии Горенкова, сбросившись по гривеннику на пряники и какие-нибудь копеечные побрякушки и помады. Поэтому однажды и полюбопытствовал недоумевающий Григорий у Василия: