Кто-то из жильцов попросил грамотного солдата написать по-румынски «просим по два раза не стучать: ваша подруга переселилась в мир иной». Эти каракули долго висели на двери коммунальной квартиры второго этажа. Постепенно надобность в сообщении пропала и кто-то сорвал записку.
Муж Шиель-макароны после войны домой не вернулся — наверное где-то погиб. В его большой комнате с балконом после оккупации поселилась еврейская семья с сынишкой Эдиком, который носил в кармане много мелочи, звенящей при каждом его шаге. Мне это нравилось, и я мечтал, что, когда вырасту, тоже буду носить в кармане много мелких денег.
Плавать мы научились быстро без посторонней помощи, но далеко заплывать не рисковали. Плавали вдоль берега, а загорали чаще на камнях, они были горячими и остывали медленнее, чем песок.
Домой с пляжа шли уставшими, очень голодными, но не спеша. Заходили в гущу деревьев, лазили по ним. Однажды Ленька влез на дерево и когда спрыгивал с ветки, зацепился трусами за сучок (кроме трусов мы летом ничего не носили). Они были ветхими, разлезлись в лапшу, а по городу ходить совсем голым даже тогда не было принято. Ленька всю дорогу удерживал две половинки трусов обоими руками, отчего походка его стала очень оригинальной.
Проживал я с мамой, папой и сестрой Диной в восемнадцатиметровой комнате. Отец чинил обувь, мама торговала, как могла, сестра приторговывала папиросами. Их «бизнес» особой прибыли не приносил, однако без него мы были обречены на голодную смерть.
Позже я узнал, что отец после окончания Одесского института народного хозяйства работал до 1937 года директором банка в Макеевке. Все, имеющие высшее образование (особенно в шахтерских центрах) находились под постоянным присмотром НКВД. Он, возможно, о чем-то имел неосторожность высказаться, и как большинство «сильно умных» в 1937 году был исключен из партии, но еще не был арестован, когда мама, беременная мною, упросила начальство отдать ей больного мужа (отец очень переживал исключение из партии и ожидал снятия с должности, оттого заболел сердечной недостаточностью и аритмией). В Одессе он устроился начальником планового отдела на канатный завод, где и работал до начала войны.
Мама иногда заходила к нему на работу и разговаривала с работницами ПЭО, которые ей рассказывали, что с Семеном Ивановичем невозможно говорить ни на какие темы, кроме как о детях и жене. Охоту обсуждать другие вопросы ему, очевидно, основательно отбили в городе Макеевка. Он вообще, как говорят, «не высовывался» и не проявлял никакой инициативы. В беседах с мамой он неоднократно говорил о том, что жалеет об окончании института.