Но преследователь не вошёл за ним – остался на улице, делая вид, что любуется видом. Этингер посмотрел на него через затемнённое окно и сразу направился к Амине. Красная лампочка на ручке двери говорила о том, что дверь заперта. Рун позвонил. Лампочка, словно немного поразмыслив, зажглась зелёным. Рун толкнул дверь и увидел ещё одного незнакомца, стоящего прямо напротив.
Потом мир пошатнулся.
Цепляясь деревенеющими пальцами за ручку, которую так и не успел отпустить, Этингер сполз вниз. Перед лицом оказались матовые чёрные ботинки, топчущие мягкое половое покрытие. На сверхнизких частотах гудели чьи-то голоса. Горчил табачный дым.
Шею ломило до онемения. Руки онемели до ломоты. Мир снова вздрогнул, пол выскользнул из-под лица; всё вокруг завращалось, запрыгало: краски смешались и опять разделились, но уже по-новому. Деталь за деталью Рун осмысливал возникшую перед ним картину.
Амина лежала на спине и смотрела вверх – статично, бессмысленно. Растрёпанная красная прядь лежала поперёк лица. Женщина не шевелилась.
Из груди Этингера, как из дырявой резиновой камеры под давлением, через глотку стравливался еле слышный сип. В глаза впивались острые осколки. Из приоткрытого рта по губе скользнула струйка слюны.
Время, натужно вздохнув, замерло, но его снова разбудили своим гулом голоса, лицо Руна накрыла чья-то рука – и дальше была только чернильная темень.
Миры один за другим ржавели и разваливались, и каждый раз ошмётки старого служили колыбелью для нового. Они обволакивали Этингера нестабильной, изменчивой материей – не сны и не галлюцинации, а что-то куда более реальное и осязаемое.
То он барахтался, запутавшись в водорослях, по другую сторону защитного стекла “Миллениума” и, задыхаясь, наблюдал за не замечающими его учёными. То вдруг за тем же самым стеклом оказывался круглый аквариум, в котором плавали скелеты рыб, а Рун смотрел на них из искажённой водной линзой реальности. Он попытался пошевелиться – и не смог, потому что в один миг стал частью трёхмерного слепка, такого же, какие он изучал на работе. Разница состояла только в том, что слепок этот не имел пределов – он заковал в кандалы безвременья всю вселенную. Пустота словно превратилась в прозрачный камень, а Этингер застрял в ней, как насекомое в янтаре. Если движение – жизнь, то историк был на сто процентов мёртв.
Потом из ниоткуда возникла полутёмная комнатка, без окон, пустая, с одним только стулом и столом, и на первом Рун сидел, а ко второму был прикован. Шумела невидимая вентиляция, хотя холодный воздух и так пробирал до дрожи. Лампа над столом то и дело меняла яркость, словно под перепадами напряжения; её мерцание действовало на нервы. Историку это место не понравилось, поэтому он попытался выскользнуть из него усилием воли. Но не смог. Прошло немало времени, прежде чем в его голову закралась мысль, что комната – настоящая, а всё происходящее – взаправду.