— С чего это вы надумали извиняться? Или вы не собираетесь меня убить?
Нив поморщилась.
— Ну зачем вы так говорите? Вам предстоит стать жертвой. А это же замечательно! За жертвенностью стоят такие замечательные традиции. К тому же вы этого заслужили. Так что все справедливо.
— Должно ли это означать, что если вы убьете меня, кто-нибудь потом для поддержания справедливости убьет вас? По цепочке?
Он споткнулся об очередную кочку, но на сей раз Нив не стала просить прощения. На вопрос она тоже не ответила. Вместо этого она остановила на нем бесконечно продолжительный взгляд — не сказать, чтобы бесконечно проницательный, а скорее, всеохватывающий.
— Баррингтон, признаюсь, что мне сначала было немного жаль, что роль жертвы досталась именно вам. До тех пор, пока я не парализовала вас, вы казались очень симпатичным.
Довольно трудно поддерживать светскую беседу с человеком, который только что напомнил, что один из участников беседы совсем недавно оглушил другого электрошокером; поэтому остаток пути оба прошли молча. Велк испытывал странное чувство оттого, что вернулся в тот самый лес, где последний раз видел Черни живым. Он думал, что деревья — это всего лишь деревья, и его возвращение сюда, тем более в другое время суток, никак не подействует на них. Но что-то в окружавшей его атмосфере сразу же заставило его вернуться к тем мгновениям, к скейтборду, который он держал в руках, к печальному вопросу, угадывавшемуся в звуках, которые Черни издавал, умирая. В голове у него текли, шипя, и взрывались звуки шепота, напоминавшие о разгоравшемся пламени, но Велк старательно игнорировал их.
Он тосковал по своей прежней жизни. По всему, что в ней было — беззаботности, экстравагантным празднованиям Рождества, которые устраивались дома, по педали акселератора под ногой, по свободному времени, которое воспринималось как блаженство, а не как проклятие пустоты. Он тосковал по возможности прогуливать уроки и ходить на уроки и по тому, что можно было напиться до беспамятства на собственный день рождения и размалевать из аэрозольного баллончика знак въезда в Генриетту на шоссе I-64.
Он тосковал по Черни.
За минувшие семь лет он ни разу не позволил себе такой мысли. Напротив, он все время пытался убедить себя в никчемности Черни. Старался напоминать себе о практическом значении его смерти.
Но вместо этого он вспоминал тот звук, который Черни издал, когда он нанес ему первый удар.
Нив не понадобилось говорить Велку, чтобы тот сидел молча, пока она будет занята подготовкой к ритуалу. Пока она отмечала пять вершин пентаграммы незажженной свечой, зажженной свечой, пустой миской, полной миской и тремя косточками, уложенными в треугольник, он сидел со связанными за спиной руками, уткнувшись подбородком в колени, и жалел о том, что у него не получается заплакать. Это хоть немного облегчило бы страшную тяжесть, накопившуюся в нем.