Прыгнула – и он успел отмахнуться мечом, а волчица, оскалив клыки, отпрыгнуть назад. Из-за ее спины уже готовились к рывку вперед два других волка, и Хотен снова поднял меч, чувствуя, что слишком тяжел для его руки. Все это повторялось, уже происходило с ним, но где и когда? Он знал, что ударит и промахнется, а тогда снова, накопленное движение меча используя, взнесет его тяжесть вверх… Тут звери вдруг попятились и снова скрылись в лесу.
И стихло сразу. Хотен обернулся к Радко, не зная, может ли уже покинуть круг. Децкий, кряхтя, вытирал меч о снег, на глазах ало темневший.
– Пришлось меч волчьей кровью опоганить, – пробурчал, с натугою распрямляясь. – Здесь и заночуем, боярин, меж четырех костров.
– Думаешь, больше не полезут?
– Будем спать по очереди. Если снова кинутся – отобьемся! Только не верится мне, что кинутся. Ведь Чванец из самострела вожака завалил – и матерого. Эй, повара ко мне!
– Слушай, Радко, – Хотен, разгоряченный схваткой, вдруг ощутил желание продолжить разговор. – Давно хотел тебя спросить, а вот сейчас, как отбивались мечами, так ярко он мне вспомнился, кумысник. Где он сейчас, Овлур, смешной крещеный половец, что на меня обижался? Во Владимире?
– Нет Овлура во Владимире, а где он в Великой степи, кто ж такое знать может? Когда отступили мы во Владимир, далеко оказались от степей, Овлур и затосковал. Отпросился со службы у великого князя и исчез. Так… Повара ко мне, кому сказал!
Глубокой ночью децкий растолкал Хотена, уснувшего на сей раз сном младенца – даже не приснилось ничего! Он поднялся на ноги, громыхая железом; со стороны ближайшего костра, куда лежал лицом, доспех так даже нагрелся, а вот спину кольчуга холодила. Потянул носом: вокруг уже не пахло кровью.
Судя по вою, волки не отходили далеко. Хотен стоял, опершись на меч, и вслушивался, но больше никаких слов не разбирал. Бередила душу необходимость на рассвете разыскивать косточки бедного Яхонта, чтобы снять вьюк и седло. Однако за все остальное он зла на волков не держал. Быть может, потому, что ломал голову над вопросом, почему та волчица обратилась к нему на своем волчьем языке, а он ее понял. Уж не потому ли, что назвал себя Несмеяне в шутку Серым Волком и уж вовсе не в шутку выл с нею по-волчьи в том их последнем, сладостно-мучительном слиянии? Ночь в последнем своем усилии смыкала тьму над Черным лесом; волки подвывали, напоминая чужакам, кто тут, в лесу, настоящие хозяева; дружинники, уже отстоявшие в дозоре, похрапывали, а Хотен вдруг испытал прозрение – пронзительное и не сказать, чтобы приятное для его самоуважения. Да, ему суждено отныне и в любовных, и в семейных связях стать таким же одиноким волком, каким уже давно рыщет по сыщицким своим делам. Спасибо Несмеяне, что открыла ему глаза! Спасибо ей за доставленное наслаждение – и это ее дело, что именно подвигло ее на смелый шаг сближения. А ему надобно было соразмерно, не углубляясь и не закапываясь ни в какие там чувства, ответить ей – так не оказалось ли его тело, откликнувшееся на ее любовный вызов, умнее его головы?