Сегодня праздничный день. Решаю съездить в Модуньо навестить родителей. Едем на машине в объезд Адельфии по дороге, тянущейся вдоль бесконечных виноградников. Позади остаются две деревенские колокольни — две, потому что Адельфия образована из двух маленьких слившихся деревень: Каннето и Монтроне. По обочинам дороги — маки и еще какие-то белые цветы. В этом году много травы, потому что весна выдалась дождливая. Проехали Битритто; теперь до Модуньо рукой подать — пять километров. Отца дома нет; мать готовит цикорий. В кухне пахнет керосином. Отец на работе: он теперь сторожем на фабрике, производящей люстры, торшеры. В шестьдесят пять лет нашел себе наконец подходящее место и неплохое жалованье для своего возраста: 140 тысяч лир, — пенсии-то не хватает. Оставив жену с детьми в доме, отправляюсь гулять по главной улице. Городской сквер навевает массу воспоминаний о прогулках и приключениях молодости, о том, как отчаянно гонялся здесь за одной девушкой, все раздумывал, как бы к ней подступиться, что сказать и не лучше ли написать письмо. Сегодня все гораздо легче, чем тогда: существуют дискотеки, клубы, наконец, все ходят в школу, и встречаться совсем нетрудно. В мое время девушки выходили из дому лишь по воскресеньям. На аллее встречаю старых друзей — останавливаемся поболтать. В маленьком баре, где в углу громоздятся связанные цепью стулья, вижу старый и наполовину заржавевший музыкальный автомат. Сколько песен слушано-переслушано из этого автомата — и Битлз, и Роллинг-Стоунз, — пока хозяин неотрывно следил за нами сквозь грязное окошко в глубине бара, чтобы не сломали машину.
Перехожу улицу на зеленый свет. А когда красный, нужно стоять и ждать, даже если никто не едет, иначе полицейский пожалуется мэру города, коллежским асессорам, и те обидятся. Навстречу мне проходят несколько парочек, на одной из них задерживаю взгляд: он приземистый и жирный, она — хрупкая, с ребенком на руках. При виде ее сердце так и подпрыгивает: ведь это же Лючия, та самая девочка, что жила в деревне рядом с дедушкиным домом, на соседнем участке, отделенном от нашего низкой каменной оградой и кустами диких роз. Каждый день я видел ее за поливкой редиски, капусты и цикория, она без конца носила ведра от огорода к колодцу и обратно мимо старой мушмулы. Частенько заходила к бабке купить яиц или обменять их на фасоль. Живая была девочка, но порой я замечал на ее лице огромную печаль. Очень хотелось познакомиться с ней, подружиться, но сдерживала робость. Я подглядывал за ней сквозь дверную щель, пока она ожидала бабушку в большой прохладной комнате, и убегал, едва она направлялась к выходу. И когда Лючия разговаривала на гумне с дедом, я снова забирался в дом и подглядывал из всех щелей, сгорая от желания хоть разок поцеловать ее. Ночами мне снилось, будто я мчусь за ней вдогонку по комнатам, по конюшне, где пилят на своих контрабасах шмели. А она, вся сотканная из воздуха, смеется и убегает от меня сквозь заросли петрушки и гвоздик.