В этом Рамут тоже походила на Севергу — а именно, в том, что могла подолгу замкнуто сидеть, не проронив ни слова и углубившись в свои думы. Подступиться к ней в такие мгновения вряд ли кто-то осмелился бы: столь сосредоточенно-суровый был у неё вид. Лишь младшей дочке Ладе позволялось нарушить матушкину задумчивость. Но стоило Рамут сбросить оцепенение, пошевелиться и приподнять уголки губ в сдержанной улыбке, как вся суровость пропадала. Молодая синеглазая навья вновь становилась такой, какой все её знали и любили — светлой, внимательной и чуткой к чужому страданию. И даже смуглая кожа, угольная чернота косы и тёмная одежда не приглушали этого света. Она была светлее самых белокожих и золотоволосых, похожих на прозрачных мотыльков девушек. Её сияние шло изнутри, из сердца, и лучилось из глаз.
А целительный камень, огранённый в виде сердечка и затейливо оплетённый изящной оправой, висел у неё на груди. Чаще она прятала его под кафтаном, вынимая лишь по мере необходимости.
Пуская дым по ветру, Рамут смотрела на спокойно-суровый лик сосны. О чём был их молчаливый разговор? Ждана не смела вмешиваться. Это было их и только их дело, а она в эти мгновения особенно остро ощущала свою непричастность к живительному чуду этой любви. Она отошла в тень и заняла скромное, неприметное место. Хоть навья-воин и признавалась ей в чувствах и они обменялись одним последним поцелуем, Ждана знала: единственное место сердца Северги — на груди дочери, рядом с её сердцем. Это было так же нерушимо и незыблемо, как восход солнца, как приход весны, как белые шапки гор. И больше, чем что-либо на свете. И Ждана не имела на него никаких прав. В этом величественном храме для неё не было места даже в самом укромном уголке. Но, единожды вступив в соприкосновение с этим светом, она уже не могла ни стереть его из памяти, ни вырвать из сердца. Этим светом нельзя было владеть единолично — лишь стоять в его лучах, улавливая свою долю, свою крупицу тепла.
И Ждана стояла, не тревожа встречу Северги и Рамут ни словом, ни вздохом, тихая и поникшая, как трава под тяжестью росы, крошечная и незначительная, как песчинка в пустыне, смиренная и покаянная. Нельзя было выплакать эту вину: ни Тихой Роще, ни утешительнице Нярине не под силу было облегчить молчаливую скорбь. Хоть Ждана и нанесла удар белогорской иглой, лишь защищаясь, сейчас её грызло это незримое, неотступное, непоправимое... Сердце беззвучно рыдало: «Я — убийца». Боль вонзалась в него хуже той смертоносной иглы, и Ждана, прижав к нему руку, в изнеможении опустилась на колени. Другая её рука, блестя драгоценными кольцами, скользила по бревенчатой стене дома, ноги подгибались, и она медленно оседала на траву.