Ритке главное — найти виноватого, но я не поддаюсь.
— Степанчикова, — говорю я значительно, — а ведь Гуркин тоже докатился до своей ночлежки. В десятый ему не перейти. А он человек и мог бы звучать гордо.
Ритка хмурится: двойки Гуркина ее мало волнуют, но ей кажется, что я продолжаю подкапываться под ее тетрадку.
— А он и будет звучать гордо, — говорит она, и лицо ее становится злым, — раз останется на второй год, два останется, а потом его в армию призовут. Там его научат ходить по-человечески, там его разжуют, соскребут исключительность.
— Ладно! — Я прощаюсь со Степанчиковой: — Пока, до лучших встреч!
Дома говорю маме:
— Может, я влюблена в Гуркина? Все из рук валится, так его жалко.
— Жалость унижает человека, — отвечает мама почти цитатой из Риткиной тетрадки, — неужели нельзя ему помочь? В шестом классе у тебя это получалось.
— Теперь другие времена, — говорю я, — и мы другие, и Гуркин другой.
— Надоело! — вдруг кричит мама. — Надоело твое нытье! «Другие времена»! Во все времена хватало нытиков, моральных иждивенцев. Вот когда жизнь тебя клюнет, тогда узнаешь, что такое нытье по Гуркину, а что такое настоящая беда.
— Скорей бы уж клюнула.
Мама пугается и оглядывается по сторонам:
— Типун тебе на язык!
Они обе — и Степанчикова и мама — раздавили меня. Ночью мне приснился сон: пришел маленький человечек, ростом с трехлетнего ребенка, в полушубочке, подпоясанный красным шнурочком, встал возле моей кровати и смотрит на меня. А я знаю, что он мне снится, и не боюсь его, только жду, что он скажет. Но он молчит, тогда я говорю: «Уходи. Все равно ты не настоящий». Он покачал головой, вроде как постыдил меня, и ушел под кровать. Утром я все свои сны забываю в одну секунду, а этот запомнился, я даже под кровать заглянула.
В школу идти не хотелось, ноги и те протестовали: не шла, а едва тащилась, и, конечно же, для полного комплекта радостей по дороге встретилась Зайцева: сиреневая шапочка, сиреневый шарфик, перчаточки, глазки, носик. Ничтожество!
— Ты зарисовала контурную карту? А я нигде не смогла ее купить. Это же глупость — давать задание по контурной карте, которую нельзя нигде достать.
Чик-чирик, чирик-чик-чик.
— Мне папа достал карту по блату, — басом сказала я.
Зайцева хихикнула, «по блату» на ее уровне — юмор. Надо было ее опустить на серьезную почву.
— Шапочку и шарфик сама вязала?
— Сама, — обрадовалась Зайцева. — Если есть шерсть, я и тебе могу.
Не хватало еще подачек от этой возлюбленной!
— Нету у меня шерсти, и вообще у меня, Зайцева, ничего нет. Ни доброты, ни ума, ни внешности.