— Куда же ты, Платошенька, дитятко горькое?! Что ты со мной наделал, сыночек?
Муж не подходил к ней, отмежевывался от ее криков. Платон обнимал мать, утешал. Я подошла к ним.
— Не надо так отчаиваться, — сказала я матери Платона, — все будет хорошо. Вы еще будете гордиться своим сыном.
Она вздрогнула.
— Зачем мне гордиться? Не надо мне гордиться. — И продолжала рвать больное сердце своему сыну. — Деточка моя ласковая, шелковая, на кого ж ты бросаешь маму свою пустоголовую?
Я отошла от них: зачем же она публично объявляет о своей глупости? А она все плакала навзрыд и обзывала себя пустоголовой и даже «волчицей окаянной своей деточке шелковой». И сделала свое черное дело, заразила провожающих своими стенаниями. Заплакал трехлетний малыш на руках у Ангелины, матери с причитаниями стали обнимать своих дочерей. Нет, это был не отряд целинников, а какая-то похоронная команда, без лопат и заступов, зато с полным составом плакальщиц.
Один Чугай был похож на настоящего целинника. И женщина, провожавшая его, вела себя достойно, не плакала, а глядела на Чугая и других отъезжающих, как мне казалось, с гордостью и грустью.
Когда поезд тронулся, я спросила у Чугая, кто его провожал.
— Мама. Мы же похожи, одно лицо.
Я засомневалась.
— Очень уж молодая.
— Да я сам еще пацан, — ответил Чугай, — с чего ей быть старой?
Он был моим ровесником, что еще за пацан, но мне нравилось все, что он говорил. Не было ничего такого, чем мог бы Чугай снизить себя в моих глазах. Даже то, что он из всех выделял некрасивую Ангелину, украшало его.
— Ангелина, — заигрывал он с ней, — а чего это все девчонки кудрявые, а ты как из-под дождя?
— Им завлекать вашего брата надо, а мне не надо.
— Ну-у, — Чугай огорчался, — всем надо. Давай я тебе бигуди подарю?
— Подари, — отвечала Ангелина, — только ведь не подаришь. И не только мне. Никому не подаришь.
— Это почему? — Чугай не понимал. — Жадный, что ли?
— Кто дарит, — отвечала Ангелина, — тот берет и дарит. О чем тут разговоры разводить?
Когда Ангелина уснула на плече у Платона, я увидела взгляд, брошенный на нее Чугаем. Он взглянул на нее пристально, сведя брови, и было в том взгляде что-то похожее на страдание: что ж ты такая некрасивая?..
Мы уезжали утром и вечером уже были в Тарабихе. В станционном ресторане на сдвинутых столах дымились тарелки с борщом. Мы вошли в этот зал в состоянии легкой невесомости. Мужчина из райкома партии произнес приветствие. Фотокорреспондент районной газеты, перебегая с места на место, увековечил прибытие отряда. У меня до сих пор хранится одна из фотографий: на фоне переходящего Красного знамени транспортного общепита наши молодые, словно подставленные ветру, лица.